Легенда о сгоревшей рукописи

Когда знакомишься с историей «обретения» А.И.Мусиным-Пушкиным «Слова о полку Игореве», начинаешь понимать, что время делает со всеми вещами, плывущими в его водах. Ведь все, что интересует людей, со временем, как мхом, обрастает легендами, домыслами, массой недостоверного, ошибочного, порой фантастического. Все, что «прилипает» к старинным рукописям и другим предметам старины, трудно потом оторвать, как вообще трудно бороться с предрассудками, живущими своей жизнью, не желающими умирать…

Знаменитая древнерусская поэма «Слово о полку Игореве» написана скорее всего в ХII веке. С этим спорят долго и упорно, и мы еще остановимся на этих спорах.

Первоначальная рукопись «Слова» (если согласиться, что «Слово» — не подделка ХVIII века) не сохранилась. Было несколько поколений переписчиков. Возможно, каждый вносил свое. Единственный известный нам, но тоже не дошедший до наших дней список поэмы, относящийся предположительно к ХV-ХVI веку, обнаружил известный собиратель древних рукописей граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в 80-х годах ХVIII столетия.

Как считается, та единственная рукопись сгорела в огне пожара Москвы во время нашествия Наполеона. И тоже вопрос — сгорела ли? Вот отрывок из книги А.Л.Никитина «Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди»: «Уже в наше время П.Н.Берков, крупнейший знаток культуры и литературы ХVIII века, обратил внимание на рассказ о гибели коллекции А.И.Мусина-Пушкина, сообщенный княгиней С.В.Мещерской. Она родилась в январе 1822 года, так что быть свидетельницей нашествия французов в 1812 году не могла. Но она была внучкой А.И.Мусина-Пушкина, дочерью князя В.П.Оболенского и княгини Е.А.Оболенской, урожденной Мусиной-Пушкиной, и обстоятельства гибели коллекции деда были ей известны чуть ли не со слов очевидцев.

По ее словам, летом 1812 года, когда вторжение наполеоновской армии стало уже возможным, А.И.Мусин-Пушкин, уезжая в ярославское имение, из предосторожности убрал самые ценные рукописи в подвальные кладовые и замуровал их. Позднее, когда неприятель подошел к Москве, граф послал подводы, чтобы все вывезти в деревню. Сняты и отправлены в деревню были все картины, серебро, статуи, но до замурованных кладовых не решились дотронуться. В деревню выехала почти вся дворня, для охраны дома осталось лишь несколько семей. Обширный и прекрасный дом, стоящий за Земляным валом, был сразу занят французами. Скоро они сумели подружиться с оставшимися дворовыми людьми, охотно принимавшими участие в попойках.

Как-то, по словам этих людей, французы стали хвастаться своим оружием, утверждая, что ни у кого такого больше нет. Но тут у слуг взыграл патриотизм: «Ружья? Какие это ружья! Вот у нашего графа ружья!» — «Где же они?» — «А вот тут за стеной!..» Стена была разобрана, коллекции растащены, а остальное, как говорит семейное предание, погибло в огне… Но дом-то ведь не горел! Интересно и другое. По словам княгини С.В.Мещерской, некоторые рукописи, в том числе и подлинное «Слово о полку Игореве» и часть Несторовой летописи, были спасены от погибели тем, что находились в то время у историографа Карамзина… Во всяком случае у Карамзина ничего уцелеть не могло. Его собственная библиотека полностью сгорела, а сам он в письме И.И.Дмитриеву уподоблял себя знаменитому Камоэнсу — он уходил из Москвы пешком, унося на плечах черновые рукописи «Истории государства Российского».

Рассказ о том, что рукопись сгорела, — своего рода миф, слух, возможно, запущенный самим Мусиным-Пушкиным. Создается впечатление, что Мусину-Пушкину было по каким-то причинам нужно, чтобы рукопись «Слова» исчезла, причем именно после ее публикации в 1800 году. При этом я в отличие от так называемых скептиков вовсе не считаю, что рукописи вообще не было или что она была подделкой. Просто для Мусина-Пушкина, этого в своем роде выдающегося исследователя русских древностей, могли существовать и иные, пока нам неизвестные мотивы и причины, по которым «подлиннику» «Слова» лучше было не «светиться». Споры о подлинности «Слова о полку Игореве» начались еще при жизни графа Мусина-Пушкина. И в то время жил такой молодой человек, историк, своего рода детектив, по фамилии Калайдович. Он приложил все старания, чтобы втереться к графу в доверие и разведать, что же там было с этой самой рукописью…

Мусин-Пушкин дал ему прочесть свой собственный труд о самом себе «Записки для биографии… графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина». Калайдович немедленно опубликовал их в «Вестнике Европы». Граф был недоволен. Он метал молнии. «…Ибо в оной (рукописи) есть такие обстоятельства, кои, кроме меня, никому не известны, а потому и ясно, что она мною сочинена, которую читав, не знающие меня коротко, или кто из неблагонамеренных легко почтет меня лжецом или хвастуном, что крайне неприятно…» Однако давать дальнейшие «показания» не отказывался (по неясным причинам). Уже после смерти Мусина-Пушкина К.Ф.Калайдович опубликовал «Биографические сведения о жизни, ученых трудах и Собрании российских древностей графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина», где просто частично переписал «Записки» графа. Но — внимание! — кое-что добавил от себя. Это «кое-что» — история обретения «Слова о полку Игореве», видимо, такая, как ему рассказывал сам граф.

«У архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля купил он все русские книги, в том числе драгоценное «Слово о полку Игореве». Но нет. Ничего подобного быть не могло. В те времена монастырские «любители словесности» не хуже нынешних понимали цену старинных книг. Архимандрит Иоиль не мог найти на чердаке какую-то старую бумажку, никому не нужную, кроме Мусина-Пушкина. Хронограф хранился в ризнице среди других наиболее ценных книг и не мог быть изъят просто так.

Историю «обретения» Хронографа восстановила (причем очень убедительно) в своей книге «Спасо-Ярославский Хронограф и Слово о полку Игореве» Г.Н.Моисеева. Вот ее выводы вкратце. Иоиль вовсе не продал Хронограф Мусину-Пушкину, а отдал на время с возвратом. Спасо-Ярославский монастырь не упразднялся, а был преобразован в Архиерейский дом. Когда Иоиль сдавал дела новому начальству, была составлена полная опись имущества и всех книг и рукописей. Рядом со словом «Хронограф», на полях, чернилами другим почерком было написано еще одно слово. И потом жирной чертой зачеркнуто. Уже в наше время оптико-фотографическая экспертиза установила — раньше там было слово «отданъ». (Такие же зачеркнутые надписи имеются возле трех весьма ценных рукописей в том же списке).

Итак, к моменту упразднения монастыря, то есть к 1787 году, Хронограф был скорее всего уже у Мусина-Пушкина. Но он не торопился его возвращать. Монастырь упразднили, Иоиль составил опись, сдал имущество — никому ничего не продавал! «И начету никакого на нем…, а равно и ко взысканию с него ничего не открылось». После этого Иоиль уже вообще распоряжаться имуществом монастыря никак не мог. А в 1791 году Екатерина II, очень интересовавшаяся историей страны, где она правила, подписала указ о сборе в церквах и монастырях старинных рукописей с последующим возвращением их обратно (NB!). И эта работа была поручена обер-прокурору синода графу Мусину-Пушкину! Теперь в монастыре, переделанном в Архиерейский дом, появился новый владыка — архиепископ Арсений Верещагин. У него с Мусиным-Пушкиным сложились очень близкие отношения, основанные на взаимных интересах. Архиепископ интересовался современной литературой, вельможа — старинной. Все условия для взаимовыгодного «бартера». А кроме того, Мусин-Пушкин способствовал продвижению по военной службе племянника Верещагина… Тогда в новой описи рядом с Хронографом (и еще в трех местах) появилась надпись: «За ветхостию и согнитием уничтожен». А в старой описи слово «отданъ» зачеркивается. Какой-то иподьякон Соколов поставил рядом четыре вопросительных знака и свою подпись. Верно, тоже — «любитель словесности».

С тех пор до самого пожара Москвы 1812 года Мусин-Пушкин считал рукопись Хронографа своей собственностью. Для Екатерины была снята копия «Слова» (и если учесть, что она умерла в 1796 году, то — с рукописи ХV-ХVI вв.). А Мусин-Пушкин прославился своим интересом к древностям и одновременно оказался окружен многочисленными подозрениями… И было за что: как мы видим, граф Калайдович просто нагло солгал, объясняя, как Хронограф оказался в его коллекции. Казалось бы, все объяснено, но нет! Тайна «обретения» все-таки остается неразгаданной. Не в последний раз мы убеждаемся, что загадки «Слова» напоминают матрешку. Разгадаешь одну, а там, в глубине, — другая.

Дело в том, что Г.Н.Моисеева во второй части своей книги, сама того не желая и даже этого не заметив и не признав, сделала крупное открытие. А именно. По всей видимости, в составе Спасо-Ярославского Хронографа никакого «Слова» вообще не было!

Еще задолго до Иоиля и Мусина-Пушкина с Ярославским Хронографом ознакомился географ Василий Крашенинников и использовал его, когда писал книгу «Описание земноводного круга». Никаких упоминаний о «Слове» у Крашенинникова нет. И это при том, что Хронограф был одним из основных источников Крашенинникова (что доказала Моисеева) и он цитирует его и пересказывает. Г.Н.Моисева находит лишь то общее в «Слове» и в книге Крашенинникова, что оба произведения были проникнуты патриотическим духом и оба автора упоминали Тмутараканское княжество. Но этого мало для доказательства влияния.

«Следы знакомства составителя этого сочинения («Земноводного круга») со «Словом о полку Игореве»… едва уловимы», — пишет исследовательница. Хронограф, как отмечает Моисеева, изучал также митрополит Дмитрий Ростовский. Ярославский Хронограф митрополит использует, но «внимание образованного ростовского митрополита, автора драматических и исторических сочинений, эти повести (что были «в составе» Хронографа) не привлекли…». Г.Н.Моисеева оправдывается. «Объяснить это можно тем, что в первой половине ХVIII в. составители исторических сочинений не могли еще оценить «Слово о полку Игореве». Составители не оценили, монахи продали… Крашенинников, Дмитрий Ростовский, Иоиль Быковский видели: перед ними произведение необычайной древности и красоты, поэзия ХII века — и не оценили! Не может такого быть. А если так, значит, и «Слова» в Хронографе не было, и присоединили его к Хронографу гораздо позже, возможно, переплетая сборники древних книг в библиотеке Мусина-Пушкина. Это в особенности вероятно, потому что при упоминании о реальной рукописи «Слова» она то в сборнике, то отдельно путешествует по разным рукам. Г.Н.Моисеева не сделала такого вывода. Это было бы слишком «смело» для тех стандартов, кои приняты в «высокой» науке. Но она, так называемая академическая наука, со своим сухим и консервативным стилем, всегда противящаяся новаторству, лишь один из образов науки, притом не из самых адекватных!

Давайте же будем следовать здравому смыслу там, где у некоторых «университетских сухарей» не хватает элементарной научной смелости. И заявим определенно: ну не могло «Слово» быть не замеченным такими людьми. Ведь почему-то граф наш, Мусин-Пушкин, его «заметил». И даже очень «заметил». А значит, ничего-то мы не знаем наверняка о том, откуда пришло к нам это величайшее сокровище древнерусской литературы. Не знаем ни настоящих фактов его появления в руках исследователей конца ХVIII-начала ХIХ века, ни причин его исчезновения в 1812 году. «Наше» «Слово»- можно обнаружить не в начале и не в конце. А только — в середине.

Действительно, читатель может усомниться: да было ли оно вообще? Да, было. Дело в том, что с ним (до пожара еще) ознакомились около 20 так называемых самовидцев, крупных тогдашних ученых. И в том числе Н.М.Карамзин. И никто из них не разоблачил подделки. Не следует недооценивать тогдашнего уровня знания источников, вспомним, например, что древнеславянский (церковно-славянский) язык тогда был всем известен гораздо лучше, нежели ныне. Скорее стоит усомниться в нашем нынешнем понимании древних рукописей. Н.М.Карамзин широко использовал «Слово» как исторический источник. Очевидно, что такой ученый, как Карамзин, не стал бы упоминать сомнительные источники, во всяком случае те, в которые он сам не верил. Значит, Н.М.Карамзин верил в подлинность рукописи «Слова».

«Слово» было предметом изучения крупнейших архивистов того времени Н.Е.Бантыш-Каменского и А.Ф.Малиновского, которые и подготовили его первое издание в 1800 году. «Слово», вероятно, пересылалось Екатерине II, с него снимались рукописи для нее. Трудно предположить, что люди, знавшие о подделке, решились бы на такую аферу. Со «Словом» ознакомился Йозеф Добровский, польский ученый. Он переписывал «Слово» (ту, подлинную рукопись) латинскими буквами. Сохранились его письма с частью переписанного таким образом текста…

А.Ф.Малиновскому (участнику первого издания) московский мещанин Петр Архипов предложил купить неизвестный список «Слова». Тот, едва только взглянул, поверил в подлинность рукописи. И сразу заплатил 180 рублей — огромные деньги. Почему? Ведь Малиновский не был простачком в этом деле. Ответ может быть такой: очень было похоже на подлинник. Эта рукопись называется «зябловским» списком, потому что утверждалось, что переписчик — Леонтий Зяблов, живший в ХIV веке, Малиновский даже сообщил о найденном списке в журнале…

Потом А.И.Бардин, известный мистификатор ХIХ века, имел наглость предложить какой-то список самому Мусину-Пушкину. Тот сразу же углядел подделку. Тут и Малиновский засомневался… И приписал «авторство» своей рукописи тоже Бардину. В анекдотическом пересказе это выглядело так. Якобы Мусин-Пушкин поверил Бардину и купил у него рукопись. В восторге он приехал демонстрировать находку в Общество истории и древностей российских при Московском университете. И там якобы встретил Малиновского. «Позвольте, граф, а ведь и я купил!» Ну и так далее — довольно-таки бойко для анекдота, но неправдоподобно: Мусин-Пушкин скорее всего уже слышал о «зябловском» списке, как и Карамзин.

Но если так, удивительно, почему Карамзин, даже не увидев «зябловскую» рукопись, объявил ее подделкой. Может быть, Карамзину было известно нечто, позволявшее ему уверенно отвергать возможность подобной находки? Вряд ли: если «Слово» было написано в ХII веке, нет никаких оснований утверждать, что рано или поздно не найдется его новый список. Но, возможно, Карамзин был очень не заинтересован, чтобы такой подлинный список нашелся. Почему? Интересно, что Бардин был не совсем обманщиком. Он не только стремился нажиться. Иногда в его действиях сквозил явный юмор, насмешка над профанами, покупающими незнамо что в погоне за модой. Иногда подделка Бардина оказывалась своего рода ребусом по типу «а ну-ка, разгадай обман». Однажды он поставил на фальшивом списке «Слова» руническую печать со своим именем и датой, когда была создана подделка-ребус. В какой-то момент своей «деятельности» Бардин даже перестал скрывать от покупателей, что продает им искусно выполненные подделки. Он стал прямо-таки художником в своем роде. То, что он создавал, было настолько похоже на подлинные предметы старины, что само по себе уже представляло некую ценность. Бардин мог додуматься до вызова современной ему науки на соревнование по распознаванию подделок. Это был именно тот человек, который мог ради спортивного интереса подкинуть Малиновскому подлинную рукопись, выдав ее за подделку.

В разных библиотеках и хранилищах страны в наше время находится несколько таких «подделок». Что происходило со всеми этими «подделками» потом? Они терялись, потом снова находились у других хозяев, некоторые из которых могли тешить себя иллюзиями о подлинниках, а другие — относиться с пренебрежением к подлинным спискам, если таковые были. Так что, возможно, настоящая рукопись Мусина-Пушкина вовсе и не пропадала, а хранится где-то в качестве «подделки». Возможно также, что существует и другой список «Слова о полку», который тоже числится «подделкой», так как, возможно, прошел через руки Бардина, придавшего ему черты поддельной рукописи.

Вообще-то ЛЮБЫЕ подделки относительны. Это необходимо помнить при обсуждении такого рода проблем. Например, известная «Велесова книга». То, что это подделка, уже вроде бы доказано-передоказано. Но, с другой стороны, можно спросить: «Хорошо. Но на основе какого материала была создана эта, как ее называют, подделка? Кем и для кого?» Откуда взяты сведения, которые там излагаются? Иными словами: есть ли у «Велесовой книги» так называемый протограф? Попробуйте сочинить «Велесову книгу»» — согласитесь, не такое уж это простое дело. А не пользуясь никакими источниками — и вообще невозможное. Можно написать научный труд. Можно защитить диссертацию, стать знаменитым ученым, членом многих зарубежных академий.

А есть и другой путь: свои идеи выразить в некоей подделке, вбросить ее на «хоккейное поле» науки. И пусть ученый при этом прослывет шарлатаном и обманщиком, но свои мысли он до людей таким, казалось бы, незаконным способом доведет.

То же и «Слово». Н.К.Гаврюшин исследовал одну из рукописей, считавшихся поддельными списками с печатного издания (так называемая Щукинская рукопись), и с удивлением обнаружил, что это подделка, но ее протограф, рукопись, копией которой она являлась, — неизвестный список «Слова о полку Игореве». Широко распространено мнение, что неизвестных списков «Слова» нет. Оказывается, это неверно! Один из них — а именно Щукинская рукопись — был опубликован в 1985 г. в книге «Слово о полку Игореве» и его время» под редакцией Б.А.Рыбакова. Безупречная рекомендация! Давайте не будем считать эту рукопись подделкой, скажем, что она стилизована под старину. Тогда это новый список «Слова». В этом нет никакого секрета, просто большинство исследователей, даже многие из тех, кто видел эту книгу, видимо, так и не прочли всех статей, в том числе и статьи Н.К.Гаврюшина.

Вообще-то прочесть все, что написано о «Слове», невозможно. Ни один «словист» не прочитал, да и не мог бы в принципе прочитать всего, что появилось с момента опубликования мусин-пушкинской книги в 1800 г. Это тысячи и тысячи томов. И в дальнейшем мы еще встретимся с этим явлением «непрочитанности» даже самых известных статей даже самыми известными и крупными учеными-«словистами». Рукописи, хранящиеся в различных библиотеках, даже в различных городах, также невозможно все потрогать руками…

Возникает странная ситуация (впрочем, характерная для нынешней эпохи информационного кризиса): несмотря на колоссальное количество наработок и литературы по данному вопросу, исследователь оказывается в условиях недостатка информации, в ситуации информационной неопределенности… В этих условиях как разноцветные мыльные пузыри вырастают разнообразные идеи — попытки ответить на многочисленные вопросы, которые появляются со страшной быстротой. Заполняя пустоты информации. Невозможно опираться ни на что. Рукопись нашел Мусин-Пушкин? А может быть, ее сочинил Карамзин? Или вот еще вариант — новоявленным Макферсоном был… Йозеф Добровский! Что, не верится? А между тем это предположение уже делалось в весьма серьезной литературе. Подозревать «авторство» архимандрита Иоиля (как это делает Зимин) так же нелепо, как и иподиакона Соколова. А с другой стороны, почему бы и нет? Зачем он там выставил четыре вопросительных знака? Или на подделку решился Крашенинников? А может быть, Дмитрий Ростовский? Все они, если уж на то пошло, под подозрением…

Если долго концентрировать свое внимание, все будет казаться подозрительным, говаривал Ницше. Нет, нужны какие-то другие «ключи» к проблеме. Невозможно подозревать сразу всех. Когда изучаешь историю «обретения» «Слова», все кажется сомнительным. Другое дело — когда открываешь «Слово». Это как будто открыть окно. Звучит ясная и гармоничная музыка, где-то кричит неизвестная птица, в огромном небе движутся облачные города, и видно далеко-далеко, и дышится полной грудью. И становится нестерпимо ясно: никто не подделывал «Слово». Никто и не мог бы его подделать. Да это все равно что подделать Пушкина, так как древнерусская поэма конгениальна «Евгению Онегину». Все равно что заявить, что русская ПРИРОДА — подделка. «Слово» не может быть «подделкой», потому что тогда величайший гений тот, кто «подделывал»… Давайте поздравим этого человека. Он — солнце русской поэзии. Вот только… почему же он больше ничего не написал? Автором не мог быть никто?

Чтобы не возникло никаких недоразумений, сразу же скажу: я считаю научно доказанным, что «Слово о полку Игореве» было написано в конце ХII века, то есть является одним из древнейших произведений русской литературы (поэзии). Оно уникально именно своим «светским» (или, что уж говорить, языческим) характером, потому что все современные «Слову» тексты пронизаны религиозным духом. История текста «Слова» таинственна, удивительна, можно даже сказать, невероятна (если подтвердятся гипотезы, развиваемые в этой книжке). Но само содержание «Слова» ясно и «оптически» точно. И «Слово» — действительно великое произведение мировой литературы. Важная особенность «Слова» — его личностный характер, обращенность к частному человеку, если можно так выразиться, его антитоталитаризм. Вот почему хотелось бы уделить внимание и вопросу об авторстве «Слова» (конечно, только в гипотетической модальности, так как проблема до конца решенной считаться не может и по сей день).

Вопрос об авторстве оказался особенно интригующим, поскольку круг возможностей не столь уж и широк. Уже одно то, что автором «Слова» должен быть скорее всего какой-нибудь князь, резко сужает круг кандидатур. Правда, высказывалась гипотеза о безвестном ратнике из войска Игоря… Но трудно предположить, что ратник решился бы по своей воле столь резко высказываться о русских князьях — это было опасно, да и просто невозможно. Среди предполагаемых авторов не княжеского рода называли книжника Тимофея, певцов Митусу, Ходыну (только кто это такой?), конюшего Тимофея Рагуиловича, тысяцкого Мирошку Наздиловича, летописца Петра Бориславича и некоторых других. Мало верится…

Гораздо интереснее неожиданное утверждение, что сам же князь Игорь и был автором «Слова». Эта ныне очень популярная гипотеза высказывалась И. Кобзевым, писателем Чивилихиным, автором романа-эссе «Память», поэтом-переводчиком Шарлеманем. Недавно эту гипотезу развил и поддержал в своей книге В. Буйначев. Вспомним: «Слово о полку Игореве…» — а дальше? Дальше могло бы стоять имя автора. И мы читаем: «Игоря, сына Святославля, внука Ольгова». Итак, автор назван? Да нет — это могло бы быть лишь простое пояснение, о каком таком Игоре речь пойдет. Такое, но чуть более краткое «пояснение» мы найдем и в тексте поэмы, где уж точно не об авторе речь: «были пльци Олговы, Ольга Святъславличя».

И все-таки есть аргументы в пользу авторства князя Игоря. Ну, например: почему о сражении сказано столь кратко? Почему роль самого князя Игоря никак не выделена? А рассказано о том, как сражается его брат, Буй-тур Всеволод? Это очень странно и может быть объяснено скромностью князя Игоря. Или тем, что текст сохранился у нас не полностью…

К сожалению, князь Игорь никак не мог быть автором «Слова». Главный аргумент здесь — сама поэма, в которой автор спорит с князем Игорем, высказывая другую точку зрения, можно сказать, другую идеологию. Автор призывает русских князей объединиться в общей мести Кончаку за Игоря. Но ниже мы увидим, что Игорь — вовсе не враг Кончаку, а самый что ни на есть близкий друг. Можно сказать — брат. Автор «Слова» пытается объяснить князю Игорю, что Кончак не может и не должен быть другом русскому князю. Что он ведет себя не как истинный друг: напал на Гзу, захватившего Игоря в плен, не отбил Игоря силой, а только выкупил его. Не помешал Гзе напасть на Путивль и другие города, либо принадлежащие, либо дружественные князю Игорю! Конечно, на Игоря, прекрасно понимающего всю сложность внутренней кухни половецкого поля, эти аргументы, возможно, и не произвели бы нужного действия, но на других…

А что, если предположить, что «Слово» — послание к Игорю, томящемуся в плену-гостевании у половцев, во всяком случае та его часть, которая предшествует описанию побега и заканчивается плачем Ярославны? Действительно, если поэму закончить в этой точке, она не теряет своеобразной целостности. Она становится письмом к князю Игорю от автора, который рассказывает о том, что происходило на Руси в его отсутствие. Это письмо должно было, видимо, побудить князя к бегству. Что и произошло. А «прысну море полунощи, идут сморцы мглами» («вспенилось море полночью, идут смерчи мглистые») — туманный намек на пересылку письма как по воздуху смерчем? Так это или не так, но князь Игорь при любом раскладе не может быть автором «Слова».

В «Слове» в положительном ключе говорится о князе Владимире Глебовиче Переяславльском («ранен князь Владимир, горе и туга сыну Глебову»). А это враг князя Игоря. Игорь так не мог о нем писать. В то время между Новгород-Северским и Переяславльским княжествами шла феодальная война. Это был фрагмент очень широкой борьбы «мономашичей» и «ольговичей». Игорь — «ольгович», Владимир Переяславльский — «мономашич». Не мог Игорь так писать о Владимире Переяславльском. Архитектор Буйначев, правда, утверждает, что князь Игорь написал поэму через много лет после похода, раскаявшись в содеянном (что угробил дружину), и потому-то, дескать, и спорит с собой, каким он был в молодости. Ну что же, возражать трудно, но только зачем такие сложные построения? И еще. Если Игорь в старости занялся поэзией, тогда почему в поэме так много и так сравнительно немотивированно говорится о полоцких князьях? Никакой такой особенной связи у Игоря с древним Всеславом не было. Но это так, к слову.

А еще можно спросить: почему так отчетливо чувствуется в «Слове» актуальность описаний? Почему у читателя в ушах так и звенят крики умирающих русских людей «под саблями половецкими»? Можно, конечно, объяснить это феноменальной памятью князя Игоря. Действительно, у него должны были быть феноменальные свойства, раз он, как утверждает Буйначев, написал «Слово о полку Игореве», поэму саму достаточно феноменальную. И все же… Если принять версию Буйначева, князь Игорь, когда писал «Слово», сидел на Черниговском престоле — последней ступеньке ольговичей перед престолом Киевским. Почему же тогда ему потребовалось так воспевать Святослава Всеволодича? С какой стати черниговский князь будет петь гимны киевскому, которого уже лет пять или семь нет в живых? И с которым при его жизни отношения были, мягко сказано, натянутыми, хотя до ссор дело и не доходило никогда — свои, ольговичи. Да и зачем князю Игорю говорить о себе в третьем лице? «Слово о полку (походе, битве) Игоря» — слово о себе, любимом? Так никогда не делалось: возьмите «Поучение Мономаха» или «Даниила Заточника» — не боялись авторы русские говорить от первого лица. Зачем же это понадобилось князю Игорю? Зачем себе славу петь в заключительных строчках, если смысл поэмы — раскаяние; да и вообще не к лицу автору петь славу самому себе.

Не мог также Игорь называть Кончака «холопом поганым». В 1185 году потому, что в плену оставался его сын Владимир, позже потому, что Кончак был ему сватом, другом, может быть, названым братом… По этим-то вот причинам не верю я, что Игорь — автор «Слова о полку Игореве».

Другая особенно популярная кандидатура — Владимир Ярославич Галицкий. Это очень яркая личность. В известной опере Бородина галицкий князь — пьяница, развратник, честолюбец, но на самом деле все обстоит несколько иначе. Интересно, что Владимир был женат на Болеславе, дочери Святослава Всеволодича и Марии Васильковны, правнучки полоцкого Всеслава. И это для данной версии очень хороший знак: вот откуда могли попасть в «Слово» сведения о полоцких князьях — через Болеславу.

Отец Владимира — Ярослав Галицкий («Осмомысл»), мать — княгиня Ольга. Ярослав поссорился с Ольгой и открыто жил с наложницей Настасьей, родил от нее сына Олега. Ольгу Ярослав толкал уйти в монастырь, она же, опасаясь за свою если не жизнь, то судьбу (не хотела становиться монашкой), убежала с верными людьми в Польшу, видимо, к своему родственнику Казимиру II по прозванию Справедливый. В этом конфликте — корни вражды между Ярославом и Владимиром. В чем-то они, впрочем, оказались похожи: Владимир (это было приблизительно в 1170 г.) отбил у галичского попа попадью и родил потом с ней двух сыновей. Видимо, криминал был не в том, что князь завел любовницу — либо Болеславы уже не было в живых, либо они, поговорив друг с другом мирно, разошлись, то есть Болеслава уехала куда-то, может быть, в Киев, а может быть, ушла в монастырь. Криминал в том, что у попа отбил жену. То-то потом церковники все время Владимира грязью обливали где могли — корпоративная этика. Но поведение отца (Ярослава) всех возмущало гораздо больше — как-никак князь. Галичане взбунтовались — непорядок. Не по-христиански, значит, получается. Устроили бунт и несчастную Настасью сожгли. Ярославу сказали: и с ним то же сделают, если жену-княгиню не вернет. Вернул. Но ненадолго. И года не прошло — Владимир с матерью бежал из Галича. Сердцу не прикажешь.

После многих гостеваний, где они приходились не ко двору — князья все не хотели ссориться с Ярославом, — скитальцы попали к князю Игорю и Ярославне (Ефросинии). И там нашли приют, кров, дружбу. Во время Игорева похода в 1185 г. Владимир был в Путивле вместе с Ярославной. И это — очко в зачет авторства Владимира. Игорь стремился к миру между князьями, он помирил Владимира с отцом, и тот возвратился в Галич. Ольга к тому времени, наверно, умерла, так что для открытой вражды осталось не так уж много причин. Впрочем, была одна — галичский престол Ярослав прочил своему сыну от Настасьи Олегу. Перед своей смертью Ярослав приказал всем целовать крест Олегу. Тем не менее, как только старец-князь закрыл навечно очи, Владимир немедленно нарушил данную им клятву и сверг Олега, пытаясь занять галицкий стол.

Тут вновь вмешались бояре, блюстители нравственности, припомнившие Владимиру его грехи с попадьей. Они потребовали ее выдачи для расправы. Не выдал ее им Владимир, опровергнув летописное мнение о нем как о развратнике и насильнике, человеке без чести. И вновь Владимир бежал. На сей раз в Венгрию. Тамошний король, пользуясь знаниями и поддержкой Владимира, захватил Галич, но посадил на престол своего сына Андрея, а Владимира заковал в цепи, перевез в Венгрию и заключил в башню. Через какое-то время Владимиру удалось из этой башни убежать… Он отправился теперь в Германию, к королю-рыцарю Фридриху Барбароссе. Последнему понравилась печальная повесть о скитаниях русского князя. И он оказал ему поддержку, Владимир вновь — галичский князь. Всеволод Большое Гнездо, ставший теперь киевским князем, также покровительствует Владимиру.

Такова история этого удивительного и странного князя, которого так не любят летописи. Который был авантюристом, вечным скитальцем, вечным борцом за свою княжескую честь, за отчий престол в Галиче, который не выдал «народу» жены своей, крутил веревки, будучи пленником в венгерской башне, и которого облагодетельствовал Фридрих Барбаросса. Жизнь эта достойна увлекательного исторического романа. Жаль, никто не написал (я, во всяком случае, не знаю).

Вот только было ли в этой жизни авторство «Слова»? Скорее всего — нет, потому что в «Слове» есть высокопарная и льстивая характеристика Ярослава, отца Владимира, его врага, источника всех его несчастий, похождений, унижений и скитаний. Не мог Владимир говорить об Ярославе в такой тональности, не мог петь гимны. Кроме того, эпизод со сном Святослава, содержащий слишком много конкретных деталей, не мог быть «придуман». Надо было бы быть рядом со Святославом в те дни, а Владимир был в Путивле…

Нет, не связывается. Притом отношения Владимира со Святославом были тоже не ахти. Не пустил его к себя Святослав, хоть и была его дочка, Болеслава, замужем за Владимиром. После сего такое возвеличивание Святослава… нет, невозможно. Ведь Святослав, хотя поэма вроде бы об Игоре Святославиче — в центре, а Игорь оттеснен на сторону. О подвигах Игоря ничего не сказано (а ведь они были). Владимир должен был относиться к Игорю с огромной благодарностью, но он почему-то (согласно этой версии) начинает возвеличивать именно Святослава. Странно и невозможно.

Защищая версию об авторстве Владимира, Л.С.Махновец попутно доказал, что никто из других князей также не мог быть автором «Слова». Одни не проходят по возрасту, другие не могут быть авторами по иным соображениям. Все имена можно вычеркнуть. То есть не князь и в то же время и не простолюдин. Иными словами никто?

Так мы и приходим к выводу, что автором «Слова» могла быть женщина — княгиня. Например, Мария Васильковна, жена Святослава Киевского.