Кусков В.В.
Сборник «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI—XVII веков». М., 1978 г., стр. 69-84
На связь поэтической образности «Слова о полку Игореве» с предшествующими литературными традициями обращали внимание многие исследователи, в первую очередь В.Н. Перетц, И.П. Еремин и В.П. Адрианова-Перетц1. Настоящая статья ставит своей целью высказать несколько соображений, связанных с данной проблемой.
В своей интересной работе «Жанровая природа «Слова о полку Игореве» И. П. Еремин связывает произведение гениального певца XII в. с традициями ораторского эпидейктического красноречия, относя его к жанру светского «слова». Однако помимо заглавия памятника, в его тексте лексема «слово» употребляется всего один раз — во второй части: «Тогда великий Святослав изрони злато слово…» Можно ли считать эту лексему жанровым определением произведения? Думается, что нет!
Лексема «слово» в древнеславянском и древнерусском языках была необычайно многозначной. В «Материалах для словаря древнерусского языка» И. И. Срезневский приводит 28 ее значений: дар слова, выражение; склад речи, способ выражения; значение, смысл; речь, слово; письменная речь, письмо, грамота; слово (как литературное произведение); поучение; беседа; спор; совет; поручение; причина, повод; попрек; показание; свидетельство; ответ; согласие; удостоверение; определение; постановление; выражение воли, приказ; закон, заповедь; учение; одно из наименований сына божия; грамматический термин; буква, название буквы «С».2.
Если мы обратимся к памятникам древнерусской письменности XI-XII вв., то увидим, что «словом» названы произведения самых различных жанров. В Изборнике 1076 г.: «Слово некоего калугера о чьтении книг»; «Слово некоего отця к сыну своему словеса душепользьная»; «Еще убо правоверьну веру имети основания добрыих дел есть темь же от веры начьнеть ся слово к тебе, брате, понеже бо верою въстребова, а не лукаво, веде яко въдасть ми господь веры ради твоея написати ти словесаклюма спасению»; «Иоанна Златоустааго слово разумъни и полъзъни от прочих его душепользьныих учении». В Синайском и Киево-Печерском патериках «словами» названы статьи самого различного жанрового содержания, «слово» синонимично «главе», «разделу». Показательно в этом отношении название одного из произведений, находящегося в Успенском сборнике XII-XIII вв.: «Повесть блаженнаго Ефрема о святем Авраамии. Слово 48″.
Таким образом, заглавие памятника «Слово о полку Игореве» отнюдь еще не дает основания для отнесения его к жанру «слова». Здесь лексема «слово» не является жанровым определением, оно лишь указывает, что произведение предназначалось для произнесения, для прочтения перед определенной аудиторией.
И.П. Еремин обратил внимание на типологическую связь художественной структуры «Слова о полку Игореве» с ораторским жанром, содержащим вступление, повествование, эпилог — славу князьям3. Однако, такой же структурой обладают не только слова торжественные, но и учительные и жития. Возьмем в качестве примера «Слово некоего отця к сыну своему…» из Изборника 1076 г. Оно открывается довольно пространным вступлением. Слово обращено непосредственно к чаду, отец которого просит приклонить ухо свое и послушать отца своего советы, приблизить разумы сердца своего, «простреть сердечный сосуд», чтобы накапать в него «словеса, слажьше меду». Вступление содержит также размышления автора, с чего ему начать свое наставление: «Нъ от чтоо пьрвое начьну казати тя, сыну мои, чьто ти пьрвее явлю мятежь ли или зълобы света сего, житие ли богоугодьно и спасьно»4. Аналогичную синтаксическую конструкцию содержит и вступление «Слова о полку Игореве», когда автор размышляет, как ему начать свое повествование.
Автор «Слова некоего отця…» ставит перед сыном вопрос порассудить и поразмыслить, «кыимь путьмь идошя и коею стьзею текоша». «Паче же бы нама лепо<ты> мыслити, о чадо, от Адама праотця нашего до сего нашего века» (Изб. 1076, 160-161). Таким образом, отец призывает своего сына мыслить всемирно историческими категориями (с точки зрения средневековья): от Адама до «нашего века». В «Слове о полку Игореве» исторические масштабы сужаются, конкретизируются: «Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря». Однако типологически прием остается тем же, что и в «Слове некоего отця…»
Центральная часть «Слова некоего отця» — монолог-поучение, в котором первенствующее положение занимают императивные формы глагола:
«буди понижен главою», «не стыдися <…> чадо, не буди <…> не всхошти <…> разумей <…> взышти <…> возлюби <…> чадо, алчного накорми <…> смерть поминай <…> темь ты. чадо, оного волю створи, не рци <…> не оставляй <…> поминай, провожай <…>»
и т. п.
В «Слове о полку Игореве» императивные формы используются весьма умеренно. Мы их встречаем в речи Всеволода, обращенной к Игорю: «седлай, брате», в «золотом слове» Святослава, переходящем в обращение к князьям: «вступита, господина, в злата стремена», «стреляй, господине», «загородите полю ворота», в обращении: «Ярославе и вси внуци Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени, уже бо выско-чисте из дедней славе»; в плаче Ярославны только при обращении к Днепру Словутичу: «възлелей, господине, мою ладу къ мне». При этом императивная форма в «золотом слове» Святослава употреблена лишь по отношению к Рюрику и Давыду, галицкому Ярославу Осмомыслу, Ингварю и Всеволоду и «всем трем Мстиславичам».
Заключает «Слово некоего отця…» — слава: «богу и слава нын». В «Слове о полку Игореве»: «Князем слава а дружине. Аминь».
Аналогичная трехчастная структура свойственна также и «Житию Феодосия Печерского», написанного Нестором.
Житие открывается обширным вступлением. Оно начинается молитвенным обращением к богу: «Благодарю тя, владыко мои, господи Исусе Христе, яко съподобил мя еси недостоинааго съповедателя быти святыим твоим въгодьником <. . .>»5. Здесь перед нами иной тип автора, агиографа, который спешит заявить о своем христианском смирении, как основной, ведущей добродетели средневекового писателя, и с этой целью прибегает к самоуничижению, подчеркивая, что он «груб», «не разумичен», «не бех учен хытрости». Однако он, «грешный Нестер», «оградив ся верою и упованием», «пачатък слову съписанияположих, еже о житии преподобнааго отца нашего Феодосия» (подчеркнуто мною. — В. К.). Обращаясь к братии, Нестор говорит о главном принципе изложения материала: «да съподобить мя по ряду съписати о житии», — ссылается на пример других житий, в частности на «Житие Антония Великого», ведет полемику с теми, кто утверждает, что «слабу быти последнему роду», призывает братию-слушателей послушать «с въсяцем прилежаниемь, испълнь бо есть пользы слово севьсем послушающиим». Как видим, Нестор свое произведение также называет «словом».
Можно указать на общую синтаксическую конструкцию во вступлении к «Слову о полку Игореве» и в «Житии Феодосия Печерского» Нестора. У Нестора: «<…> яко же и несть лепо, братие, таити чюдеса божии»; в «Слове»: «не лепо ли ны бяшеть, братие, начяти старыми словесы <…>». Вступление к «Житию Феодосия» завершается молитвой и таким образом все обширное предисловие получает весьма законченное кольцевое композиционное обрамление.
«В «Слове», — пишет И.П. Еремин, — рассказ распадается на ряд эффектных фрагментов, эпизодов, представляющих каждый относительно замкнутое целое»6.
Центральная часть «Жития Феодосия Печерского» — повествование о деяниях героя. Основу его составляет завершенный эпизод. Заметим, что редакторы-составители Киево-Печерского патерика, включив «Житие Феодосия» в Патерик, разбили его на 61 главу, выделив каждую специальным заголовком.
При этом стоит заметить, что повествовательная часть Жития Феодосия Печерского состоит из законченных эпизодов, не только связанных с центральным героем, но и с другими персонажами: сыном боярина Иоанна Варлаамом, Никоном Великим, Дамианом. Кроме того житие включает в свой состав монологи-молитвы, поучения Феодосия, авторские отступления (например, рассказ Нестора о себе, о чуде с черным псом и т. п.). Перебивая повествование о Феодосии, забегая вперед, Нестор спешит оговорить такое нарушение основного принципа изложения — «по ряду»:
еже аще несть лепо сьде съповедати, ея имъже на въспомяновение
И завершая рассказ-отступление, Нестор отмечает: «… да не зазьрить ми никъто же от вас, яко сии сьде въписах ипресечение слову сътворих» (Усп. сб., 113). И ранее: «отъселе на предълежащее слово възвратим ся» (Усп. сб., 86) «Слово» выступает здесь в значении рассказа, повествования, и именно в этом смысле Нестор неоднократно называет свое произведение «словом». Все отступления от повествования об основном герое жития Нестор постоянно оговаривает. Например: «Нъ се пакы лепо есть нам сия съповедавъше па прокое похваление блаженааго съказание поити..,» (Усп. сб., 119).
Третья, заключительная часть жития — слава и честь «великому богу и спасу нашему, Исусу Христу, съ ним же отцю слава купьно и с пресвятыимь духъмь, ныне и присно и в бесконьчьныя векы веком. Аминь» (Усп. сб., 135).
В «Слове о полку Игореве» также немало отступлений от основной линии повествования о походе и поражении Игоря: автор вспоминает о прошлом, дает публицистическую оценку настоящему, выражает свои чувства поэта-гражданина. Однако он нигде не оговаривает своих отступлений. Перед нами уже иной тип автора, хотя и следующего литературной традиции деления произведения на три части, но исходит он из других художественных принципов.
Таким образом, приведенные примеры свидетельствуют, что композиционная структура памятника не является определяющей при установлении его жанровой природы, как и те определения, которые дают своим произведениям сами авторы. Нестор называет свое творение «житием», «словом», «съказанием», «похвалением», «повестью». Автор «Слова о полку Игореве» дважды называет свое произведение «повестью»: «начати старыми словесы трудных повестий» и «Почнем же, братия,повесть сию…» И.И. Срезневский указывает 18 значений лексемы «повесть» (Ср., II, 1008-1010), из них основные — известие, сообщение, сказание, рассказ. Именно в таком значении это слово мы находим в Остромировом Евангелии, древнейшем памятнике древнерусской письменности: «Понеже убо мънози начящя чинити повесть о известьных в нас вещех» (Лук., I, 1). В значении рассказ употребляет слово «повесть» Иларион в «Слове о законе и благодати»: «О законе Моисеем данном <…>повесть си есть«. В этом же значении — в заглавии начальной летописи: «Се повести времяньных лет <…>» («Это рассказы прошлых лет»); в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе»: «о них же и повесть си есть»; в Несторовом «Чтении о Борисе и Глебе»: «Таче быша сынове мнози у Владимера, о них же беста святая сия, от нею же и повесть сия есть…»; в Святославовом Изборнике 1073 года: «слыши же о сем и повести некоих»; в Изборнике 1076 года: «Чадо, в мъножьстве старьць стани, а аште къто е премудр томь ся прилепи въсяку повесть въсхочи слышати и притьча разума не убежить тебе»; в Житии Феодосия Печерского Нестора: «<…> о семь сътворивъше повесть съде да ставим слово <…>».
Заметим, что в последнем произведении Нестор употребляет слово «съповедати» в значении рассказывать 15 раз: «его же ныне от сюду уже начьну сьповедати» (Усп. сб., 72); «къто исповесть милосердие божие» (Усп. сб., 73); «Мы же пакы пойдем на прьвое исповедание святаго сего отрока» (Усп. сб., 74). «Мати же его съповеда единому от братия <…>» (Усп. сб., 83) и др.
Таким образом, лексема «повесть» чаще всего употреблялась в значении рассказа с определенным содержанием, а «слово» — как живое оформление рассказа, произнесение его вслух.
И.И. Срезневский приводит пример из Степенной книги XVII в.: «История, сиречь повестник о епископиях» (Ср., II, 1010), который свидетельствует, что лексема «повесть» ставилась в древнерусском языке в одном синонимическом ряду с лексемой «история», т. е. правдивый, достоверный рассказ. Эту мысль подтверждает и пример из Договорной грамоты Дмитрия Ивановича 1362 г.: «То ти мне поведати в правду, без примышления…» (Ср., И, 1007).
К авторскому жанровому определению «Слова о полку Игореве» можно, по-видимому, отнести только лексему «песнь». «Начати же ся тъи песни по былинамь сего времени», — говорит он во вступлении и, завершая свое произведение, подчеркивает: «Певше песнь старым князем, а потом молодым пети». Создатель «Слова» противопоставляет свою песнь песням Бояна, его «замышлениям» и приводит образцы поэтической манеры «вещаго» певца, как бы он воспел Игорев поход: «Пети было песнь Игореви, того внуку». Боян «творил» песнь, т. е. измышлял. «Творение» в древнерусском языке имело значение «вымысла» («Не творением, не басньми, нъ самеми деании украшати» — Ср. III, 933). Вот почему можно думать, что, противопоставляя свою «трудную повесть» «замышлениям» Бояна, автор «Слова» отнюдь не давал жанрового определения своего произведения, а лишь стремился подчеркнуть историческую правдивость, достоверность рассказа об Игоревом походе.
Автор «Слова о полку Игореве» называет Бояна «песнотворцем» «старого времени». Характерно, что Кирилл Туровский в «Слове на сбор святых отец» лексему «песнотворец» ставит в один синонимический ряд с лексемой «вития»: «Яко же историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци <…>»7. «Ветии» ставятся в один синонимический ряд с «философами» и «списателями».
Философы
ветия
списателе
хытро
творитвъная
ветииское
хитростъное
творитвъная
коштюны
ветииство
хытростьнааго
В. К.
И.И. Срезневский отмечает следующие значения слова «творитвенный»: созидающий, назидательный, поэтический, относящийся к качеству (Ср., III, 934), а слово «хитростный» означает «искусный, относящийся к знанию, к мудрости, правильный» (Ср., III, 1430).
Приведенные примеры с достаточной ясностью свидетельствуют о том, что в XI-XII вв. официальная церковная литература осуждала «коштюны», созданные па основе поэтического вымысла. Святославов Изборник 1073 года предостерегал читателей от «страньскыих книг» и «страньскыих коштюн», т. е. иноземных, мирских и рекомендовал для чтения определенный круг произведений:
повестьныя
хитростъныя
творитвъныя
В. К.
Здесь дана определенная жанровая классификация ветхозаветных книг: к «повестным», т. е. историческим, относят книги царств; к «хитростным», т. е. правильным, мудрым и «творитвенным», т. е. назидательным, — книги пророков и приточники; наконец к «песенным» — Псалтирь и Второзаконие.
Слово «песнь» в понимании церковного писателя, благочестивого христианина означала прежде всего хвалебный гимн богу. Не случайно лексема «песнь» необычайно широко употребляется в Псалтири и христианской типографии. Например: «И въложи в уста моя песнь нову«9. «Въспойте господеви песнь нову» (Бол. пс, 95, 97, 149, 312); «Тебе подобает песнь, боже <…>» (Бол. пс, 203-204) и др.
В связи с этим возникает вопрос, не противопоставлял ли автор «Слова о полку Игореве» свою песнь-«трудную повесть», написанную по «былинам сего времени» «старыми словесы», связанными со «старым» Владимиром, с представлениями «старой», языческой Руси, не только замышлениям Бояна, но и «новым песням», т. е. благочестивым религиозным христианским гимнам, молитвословиям новопросвещенных людей. Ведь новая христианская религия «победьную песни новое съложение миру пети… научиша», — утверждал Иоанн Златоуст в «Слове на вьрбьницю» (Усп. сб., 385), — «песньми и хвалами» воздавать благодарения христианскому богу.
С точки зрения нового христианского миросозерцания певец — прежде всего псалмопевец. Так, в Лаврентьевской летописи под 6738 годом (1230) читаем: «<…> Да и зде наполнится писанье певца: дивен бог въ святых своих <…> и зде исполися писанье песника, иже рече: се день, иже створи господь, възрадуемся и възвеселимся во нь…»10 В Служебной Минее 1096 года, сентябрь: «Въся несумьньно певати научая силе твоеи славу»11.
Таким образом, «новая песнь» — прежде всего песнь богослужебная, молитвенная. Она постепенно становилась «пением» — молитвой. «Ночным поклоном и пеньем человек побеждает дьявола» — поучал Владимир Мономах (ПСРЛ, т. I, 245).
Эти «новые песни» противостояли песням «пустошным», «бесовским», «дьявольским», «сотониным» песням, которые певали на княжеских пирах, мирских гульбищах «словутные» княжеские певцы, скоморохи-гудошники. Не об этих ли песнях-славах идет речь в «Слове о полку Игореве»? Их слагал Боян, который получил прозвание «вещего», как и князь Олег («и прозваша Олга вещий, бяху бо люде погани и невегласи». — ПСРЛ, I, 32). Это прозвание — яркое свидетельство того, что Боян был еще тесно связан со старой языческой культурой. Это он создал полетом своей творческой фантазии великолепный образ князя-оборотня Всеслава Полоцкого с «вещей» душой. Поэтому не случайно автор «Слова» именует Бояна «Велесовым внуком». Содержит «Слово» и указание на характер тех мирских песен, которые пел Боян. Это были песни-славы, прославлявшие героические подвиги, деяния князей. Песни-славы широко распространялись по всей земле Русской и за ее пределами: «Девици поют на Дунай, вьются голоси чрез море до Киева». «Ту немци и венедици, ту греци и морава поют славу Святъславлю, кають князя Игоря». В последней фразе явно содержится указание на то, что помимо песен-слав в древней Руси бытовали также песни «хульные», «поносные».
Мирские певцы, создатели песен-слав и песен хульных именовались «песнотворцами». А «новая религия» противопоставляла им «песнописьца» — творца псалмов, «песнопоя», «песнопевьца» Давида.
Псалтирь была образцом высокой религиозной поэзии Средневековья. М.Н. Сперанский рассматривал ее как собрание поэтических мыслей, как произведение лирическое, удовлетворяющее художественные эстетические потребности того времени.12 К лирическому роду относит Псалтирь и Н.Н. Розов, отмечая, что она отразила множество бытовых ситуаций и реалий, выражает тончайшие оттенки переживаний страдающей и мятущейся личности, является настоящей энциклопедией человеческой психологии»13. «Псалтирь — это άχμη религиозной лирики, — подчеркивает Е.М. Верещагин, — и именно поэтому ни одна из книг средневековья по своей читаемости и использованию в богослужебной практике не может сравниться с нею»14.
В Древней Руси по Псалтири обучали грамоте, она широко использовалась в домашнем быту и в богослужебной практике (Псалтирь прочитывалась целиком, в течение недели, а во время великого поста — дважды в неделю). Псалтирь была неотъемлемым элементом келейного правила инока. Образованные люди той поры, — а к ним, несомненно принадлежал автор «Слова о полку Игореве», — знали Псалтирь наизусть. Использование поэтической образности Псалтири автором «Слова о полку Игореве» обнаруживается при изучении фразеологии данного памятника. Именно эта задача была поставлена в последнем исследовании В.П. Адриановой-Перетц. «Назрела необходимость, — отмечает исследователь, — сосредоточить внимание прежде всего на фразеологии этого памятника, показать, что весь словесный материал, из которого построено «Слово», при всем его художественном своеобразии, вполне соответствует тому способу выражения, который зафиксирован в разных типах книжного и народного языка домонгольского времени, в разных литературных и деловых жанрах. Для такого исследования, — продолжает далее В.П. Адрианова-Перетц, — недостаточно уже показать, что отдельные лексемы «Слова» существовали в языке XI-XIII вв.: на первый план выступает изучение их сочетаний. Именно поэтому параллелями к «Слову» могут служить не только прямые соответствия, но и аналогичные по конструкции, по самому художественному замыслу выражения»15.
Живший во второй половине XII в. автор «Слова о полку Игореве» был воспитан уже на «новой», христианской культуре и в то же время связывал поэтическую образность своего творения со «старыми» временами языческой Руси, «свивая оба полы» времени. «Вся песнь носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно», — отмечал К. Маркс16.
Противопоставляя свою «трудную повесть» — «песнь», написанную «старыми словесы», — «новым песням» христианской религиозной поэзии и песне Бояна, автор «Слова» использовал те и другие в качестве художественного арсенала своего произведения. Вероятно, поэзия Бояна была ближе ему по своему характеру, и поэтому создатель «Слова» в ряде мест сохранил непосредственные образцы поэтической речи своего предшественника. Христианская лирика, усвоенная автором «Слова» вместе с образованием, была им творчески трансформирована и переработана, будучи подчинена общей художественной структуре всего произведения.
Фразеологические сочетания «Слова» перекликаются в известной мере с фразеологическими сочетаниями «новых песен» Псалтири, учительной литературы XI-XII вв., гимнографии, но в то же время они по-своему переосмысляются в духе «старых словес», полемически отталкиваются от «новых песен». Заметим при этом, что автору «Слова о полку Игореве» не была свойственна та авторитарность средневекового мышления, которая обычно была присуща писателям той поры. Он нигде не делает ссылок на авторитет «писания», не уподобляет своих героев библейским персонажам, не ищет аналогий в книгах Ветхого и Нового Заветов. Чужд автору «Слова» и прямолинейный дидактизм, назидательный тон патриотической литературы. Как человек одаренный высоким чувством поэзии, он умеет ее видеть, по-своему ее усваивает и перерабатывает.
Проиллюстрируем это рядом примеров; автор «Слова» характеризует творческую манеру Бояна таким поэтическим сравнением: боян «растекашется мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы«.
В.Н. Перетц, а вслед за ним и В.П. Адрианова-Перетц приводят ряд параллелей: из «Жития Макария Римского» — «летай мыслью под небесем, яко орел»; из поучения Кирилла философа — «полетай мыслию своею, акы орел по воздуху»17. Примеры эти можно дополнить рядом других, например из «Слова Иоанна Златоустого на великий вторник»: «Одииемь бо перъмь орьл на высоту не възлетить» (Усп. сб. с. 321); из Слова на воскресение Лазаря: «и абие въскочи вън из гроба, яко льв из вьрьтьпа на лов иды, яко орьл летяаше, вью немощь отложьв» (Усп. сб., 364).
При этом характерно, что нигде в других письменных памятниках до XVII в. не встречается сочетаний «сизый орел» и «серый волк». С волком обычно сравниваются отрицательные персонажи — враги христианской веры, которые как волки пытаются озлобить «словесное стадо христовых овец». Постоянным эпитетом волка является «хищный». Орел в христианской литературе и искусстве выступает символом евангелиста Иоанна и воскресения Христа. С орлом сравнивается князь: «Орел птица царь надо всеми птицами…, а ты, княже, над переславцы» («Моление Даниила Заточника»18, Роман Галицкий «<…> прехожаще землю их, яко и орел <…>» (ПСРЛ, II, 716). И в то же время Даниил Заточник, подчеркивая свой ум, говорит: «Бых мыслию паря, аки орел по воздуху»19.
Автор «Слова» по-своему переосмысляет эти образы, используя эпитеты устной народной поэзии: «сизый орел», «серый волк», и создает яркую картину, дающую весьма красочное, поэтическое представление о творческой манере Бояна.
Автор «Слова» называет героя своего произведения князя Игоря «нынешним». Это определение находит себе соответствие в «Повести блаженного Ефрема о св. Авраамии»: «Сь блаженыи нынешьнии родителя име богата зело <…>» (Усп. сб., 474).
Характеристика Игоря — «иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужеством» — может быть соотнесена с поэтической образностью Псалтири. Именно здесь «крепость» и «мужество» нередко стоят в одном синонимическом ряду, так же как и в «Слове», — псалом 26: «Мужайся и да крепиться сердце твое и нотръпи господа» (Бол. пс, 79); псалом 30: «Мужаитеся да крепиться сердце ваше въси упъваюштии на господа» (Бол. пс., 92). В Псалтири «крепость» ставится в одни синонимический ряд с «силою» псалом 39: «Не спасет ся цар многою силою, исполин не спасет множъством крепости своею» (Бол. пс., 98). Автор 17 псалма подчеркивает, что именно бог «препоясал мя ecu силою на бран» (Бол. пс, 48). В «Слове» Игорь полагается не на бога, а на свой ум, свою крепость, свое мужество, но они его не спасают от разгрома; о грядущей беде князя предупреждает грозное знамение — затмение солнца и силы природы.
«<…> Къто нам господь есть, въоружи нашю душю, съкови разум, поостри язык въжили съмысл доброточьн, сътвори глас…», — читаем в «Слове» о чьстьнем крьсте: Иоанна Златоустого (Усп. сб., 344). Бог «дасть крепости кънязу нашему, тъ бо кънязя учинил есть, тъ и укрепляет и»20. «Яко не укрепляется силою мужь крепостию своею, ни своею силою спасается человек. Да не хвалиться премудрый премудростью своею и да не хвалиться сильный силою своею, и да не хвалиться богатый богатьством своимь» (Ср. Др. нам., 164).
Игорю, герою «Слова», чужды провиденциалистские воззрения. Заметим, что исторические повести о походе Игоря Святославича на половцев подчеркивают, что поражение свое князь рассматривает как проявление божьего гнева: «и се ныне вижю отместье от господа бога моего» (ПСРЛ, II, 643).
В «Слове» широко использована военная терминологическая лексика как в прямом, так и в переносном смысле. «Трубы трубят в Новеграде», «трубы трубят Городенъскии» — находит соответствие в Толковой Псалтири: «Яко же тогда рече, Израилитытрубами трубляху кованами же глаголеть и медьнамн же и рожанами. Тако верьныи людно въструбиша трубами разумънами, евангельскыими гласы тврьды бо суть, яко медь, рожанами же крстам, рог бо кресть есть, яко наляток всем» (Ср. Др. пам., 157).
«А мои ти куряни сведоми къмети: под трубами повити, под шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени…, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени…» Эта великолепная поэтическая характеристика отважных воинов Всеволода как бы искусно соткана автором «Слова» из тех разрозненных образов, которые можно встретить в учительной литературе и Псалтири: «И аз бо в гресех есмь повит»21; «Яко же Иоан сын Захарии и Елисавии в пустынях въскормлен» (Свят. Изб. 1073, л. 229); «И противу стреле отъврьзеть тул» (Свят. Изб. 1073, л. 170 об.); «Злат тул свои испразнив» (Усп. сб. 436); псалом 44″; «Стрелы твоя изощърены силъне: «(бол. пс, 147); псалом 119: Стрелы силънааго изъщрены…» (Бол. пс, 415); пс. 7: Аще не обратите ся оружие свое наостърит лук свои напряже и уго-това и в нем уготова съсуды смърътьныи» (Бол. пс, 15-16); псалом 36: «Наляшю (напряже) лук свои състрелети ништа и убогааго (Бол. пс, 115); псалом 63: Иже изостришя, яко оружие, языки своя, налякошя лук свои вешт горъку сътрелити в тайных непорочьна (Бол. пс, 202); псалом 10: «Наляшю лук, уготовашю стрелы в туле състреляти в мраце правыю сердцем» (Бол. пс. 27). «Наострих копие и налиях оцьта июдея, поострих на нь яко оружие» (Усп. сб., 362).
«Ищучи себе чти, а князю славе» — В Псалтири эти понятия выступают либо в синонимическом сочетании: псалом 28: «Принесете господеви славу и чъсть, принесете господеви славу имени его» (Бол. пс, 82), либо только «слава» «Бог славе възгръме» (Бол. пс, 82), «И по всей земли слава твоя…» (Бол. пс, 185).
Раздельно понятия «славы» и «чести» даются в Святославовом Изборнике 1073 года: «Слава бо отцемь преподобие сыновьне и чьсть владыком страх рабии» (л. 28, об.).
«Чръныя тучя с моря идут, хотят прикрыти 4 солнца, а в них трепещуть синии млънии. Быти грому великому! Итти дождю стрелами…» Эта символическая картина «Слова» находит соответствия в ряде произведений церковно-учительной литературы XI-XII вв. и Псалтири: «… съкрываеть бо тьмьныи облак солнечьную красоту и светьлость» (Изборник 1076, 259); «… врази же твои, яко облак покрывають тя…» (Изборник 1076, 265). В Псалтири: пс. 76: «Глас дашю облаци, ибо стрелы твои преходять. Глас грома твоего в колеси осветишю млънию твою вселеную» (Бол. пс, 253-254); пс. 143: «Блъсни млънию твою и ражденеши ю, поели стрелы твою и смятеши ю» (Бол. пс.,459). «Слово, бо рече, божие бльснет паче млъния, о нем же Павел слово, рече, божие паче вьсякого меча обоюду остра» (Ср. Др. нам., 161). «В блищаньи мъльния оружия твоего» (Ср. Др. нам., 162).
В патристической литературе с молнией обычно сравниваются либо сатана, либо ангелы, либо Христос. Например: «Яко видех сотону, яко мълнию с небесе съпадъшю». — «Слово о чстьнемь крьсте» Иоанна Златоустого (Усп. сб., 350); «…беаше же видение его (ангела. — В. К.), яко мълнии…» (Усп. сб., 356); «и се изиде Исус, яко жених ищьрътога и яко же мълънии блистающи» — «Иоана Златоустаго слово на преславнее въскрешение тридневьное» (Усп. сб., 403); «… како акы мълънии сияя с небес судии съходить, како трепещюще силы предътекуть…» (Усп. сб., 320).
Символический образ «Слова» носит совершенно иной характер. Хотя образ блистающей молнии, трепещущих сил, гласа грома были широко представлены в письменности того времени, в произведении, посвященном походу Игоря, эти образы получают совершенно иную трактовку.
В патристической литературе можно найти и метафорические сравнения битвы с жатвой и пахотой. Так, в Слове Иоанна Златоустого, «о вьсех святыих» дана следующая картина боя: «…чьто бо есть страшьно на брани, пълъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружиемь и землю светяще, облаци стрелами пушають ся, вьсюду закрывающе въздух множьствъмь, рекы кръвавы текуть отвьсюду и многопадение обои, де, акы на жатве класом, сице убо воином друг на друга идущем… и акы землю орюще, а не телеса раскалающе…» (Усп. сб., 460-461). «…егда беаше видети, акы класы съзьрелы младенища, едины железъмь псечены лежаща, не у еще зьрьна сердечьнааго твьръда имеюще, ни цвета гласьнаго изменивъше, нъ единаче в младеи и млечьнеи пищи суще…» (Усп. сб., 331). К этому образу близок монолог Глеба в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе» «… Не пожьнете меле, от жития не съзърела! Не пожьнете класа, не уже съзьревъша нъ млеко безълобия носяща!» (Усп. сб.., 52).
В «Слове о полку Игореве» метафорические образы битвы — посева, жатвы, страшной молотьбы — даны более лаконично и гораздо выразительнее. Если в патристической литературе преобладают сравнения, то в «Слове» они превращаются в метафоры-символы, дающие широкий простор для своего истолкования.
Прием персонификации пороков и добродетелей широко использовался в церковной нравоучительной литературе. Автор «Слова» прибегает к приему олицетворения, следуя в этом отношении традициям устного поэтического народного творчества. Яркий тому пример — образ девы-Обиды: «Въстала обида в силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы па синем море; У Дону плещучи, упуди жирня времена».
В качестве книжной параллели к этому месту В.П. Адрианова-Перетц приводит слова из Пролога: «въста обида на смущение и разбой на братолюбие»22. Однако более яркой представляется параллель, которую находим в «Слове о правде и неправде»: «Возста бо на девьство блуд и погибе девьство; возста на чистоту скверна, а на кротость гнев и лютость; гордость па смирение и на любовь ненависть. Возста несытость на пост, и на трезвение пьянство. Возста обида на братолюбство, татьба же и разбой на тихость, н на милосердие скупость. Возста на щедрость неподаяние, возста беззаконие на сохранение закона»23.
Глагол «въсплескати» употреблялся в Псалтири для выражения радости — псалом 46: «Въси юзыци въсплещете руками, въскликънете богу гласом радости» (Бол. пс, 153); Иоанна Златоустого «Слово на възношение господне»: «<…> вьси языки въсплещете руками, въскликнете богу гласъмь радости <…>» (Усп. сб., 427).
Отнесенный в «Слове о полку Игореве» к Обиде, этот глагол приобретает оттенок трагизма. Не случайно в «Слове о полку Игореве» Обида имеет облик девы с лебедиными крылами. В христианской символике лебедь — символ смерти24. Противопоставленная братолюбству, Обида несет с собой ненависть, смерть: «упути жирня времена» — прогоняет времена обилия.
Широко употреблялось в проповеднической литературе XI- XII вв. и слово «желя» — «скорбь», «плачь«. Например: «Иоана Златоустаго слово о тьрьпении и о благопохвалении да не тако зело плачим ся умьрших» — «<…> не жалю ли си, ни ли акы зениця очесьные не възищю<…>» (Усп. сб., 449); «В суботу Лазо-реву святого отця нашего Андрея архиепископа критьска ерусалимитина похвала с четвьрьтодьневьнемь Лазори» — <…> еже бо и слыша, яко Исус идеть, ту абие желю остави, а веры показа теплоту<…>» (Усп. сб., 377).
Псалтирь дает сравнение человека с травой: «Человек, яко трева, дни его, яко цвет селны, тако отцвътет» (псалом 102, Бол. пс, 330); «<…> и процвътуть от града, яко трева земънаа<…> » (псалом 71 Бол. пс, 236). В «Слове о полку Игореве» образ поникшей травы приобретает характер широкого символического обобщения: «ничитъ трава жалощами«.
Прославляя грозную силу божества, Псалтирь использует образ «огня» — псалом 28: «Глас господень просекающааго пламен огне» (Бол. пс, 83); псалом 17: «Яко разъгневася на ня бог, възыде дым гневом его, и огнь от лица его въсъпламнеться, углие разъгорешюся от него<…>» (Бол. пс, 42-43). В то же время бог-«рог спасения моего» (Бол. пс, 41). Автор «Слова о полку Игореве» переосмысляет эти литературные образы в зловещие образы Карны и Жли, которые «смагу людем мычючи в пламяне розе«.
Создавая образ «грозного» — могущественного — князя киевского Святослава, автор «Слова», по-видимому, в известной мере отталкивался от Псалтири, прославлявшей могущество божества «… ты растъже источъникы и потокы, ты исучи рекы наводъненыя» — псалом 73: (Бол. пс, 244); «<…> и потоци безакония съмутищю ся» — псалом 17 (Бол. псалом, 42).
В Служебной Минее 1097 г.: «езера исушил еси» (ноябрь, с. 394); в Изборнике 1076 г. — «Имение неправьдьныих, яко река исхънет» (Изб. 1076, 410). — Этот образ в «Слове о полку Игореве» принял форму: «взмути рекы и озеры, иссуши потокы и болота«.
Эпитет «железный» в значении «крепкий», «храбрый» (Ср., I. 852) в «Слове» употребляется дважды: «от железных великых пълков половецкых», «<…> своими железными плъки <…>». Он находит соответствие в Служебной Минее 1097 г.: «Железъмь тя железное сътяжавъша сердце» (л. 161). В то же время в прямом значении — сделанный из железа — этот эпитет также дважды использован автором «Слова»: «суть бо у ваю железный папорзи <…>»; «самою опуташа в путины железны <…>».
Исследователи показали, что «мутный сон» Святослава с его символическим значением может быть соотнесен с пророческими снами, известными древнерусскому книжнику по Паримийнику, Апостолу, хронике Георгия Амартола, Александрии, «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Девгениеву деянию». Однако в сне Святослава нет ничего «пророческого». В сне Святослава символически изображаются уже свершившиеся трагические события25. Символика сна Святослава целиком связана с языческими представлениями-«старыми словесы». Наоборот христианская учительная литература осуждала веру в сны: «Яко же емляи ся за стень и гоняй ветры, тако же емляи веру съном», — читаем в Изборнике 1076 года (с. 385).
«Уже соколома крильца припешали поганых саблями, а самаю опуташа в путины железны». — Образ «опешенной» птицы использован в Изборнике 1076 года: «Аште хочеши врага си немоштьна сътворити, то грехы си умаляй, и опешен от крылу акы птиця играем и смеху будеть тобою» (с. 306-307). Важно заметить, что в Изборнике 1076 года этот образ выступает в качестве сравнения, а в «Слове» — в качестве метафоры-символа.
Образ связанного железными оковами пленника встречаем в Псалтири в псалме 149: «Съвязати царя их пяты и славныя их ручъныими оковы железныими» (Бол. пс, 475).
Образ «шестокрылого» (очевидно, сокола) использован для характеристики Ингваря, Всеволода и трех Мстиславичей и «не худа гнезда шестокрилци«, — подчеркивающий их силу и воинскую доблесть, находит соответствие в учительной литературе при характеристике духовной силы человека: «… шестъкрилат силу въсприим шьствую ныне в след учителю» — (Ср. Др. пам., 191). Любопытно сопоставление символического образа князя — «столпа» в «Слове о полку Игореве» с таким же образным символом Псалтири, учительной и агиографической литературы. В Псалтири, в псалме 60 читаем: «Яко бысть упование мое, стлъп крепости оть лица вражия» (Бол. пс, с. 196). Здесь «столп крепости» — метафорический образ божества. В Святославовом Изборнике 1073 г.: «стълп же и утвьрьжение церковьное еуангелие и дух жизненый» (л. 176 об.). Здесь «столп» — евангелие. В оригинальных памятниках древнерусской литературы впервые, по-видимому, символ князь-столпупотреблен в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе», созданном во второй половине XI в.: «вы убо<…> стълпа и утвьржение земле нашея» (Усп. сб., 56). Все это позволяет рассматривать фразу «Слова о полку Игореве» — «Темно бо бе в третий день: два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста <…>» (князья — багряные столпы, «погасшие» из-за пленения) в качестве естественного развития этого образа-символа.
Образы доблестных князей Игоря и Всеволода в «золотом слове» Святослава даны в выразительной метафоре: «ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована, а в буести закалена».
Элементы этого образа мы также встречаем в Псалтири и учительной литературе: пс. 66: «бог въселееть иномыслъныю в дому, изводя окованыю мужьством» (Бол. пс, 213); пс. 89: «десницю твою тако скажи ми и окованыю сердцем в мудрости» (Бол. пс, 300); Иоанна Златоустого «слово на възношение господне»: «съ есть цесарь славе изводяи окованыя мужьством» (Усп. сб., 426).
Обращаясь к Рюрику и Давыду, автор вопрошает: «Не ваю ли вой злачеными шеломы по крови плаваша?» — Образ крови, кровавых рек в Псалтири не редок: псалом 66: «да омочиться нога твоя в кръви» (Бол. пс, 216); пс 83: «и пролияшю кръв неповинъну <…>, и убиена бысть земле кръвьми <…>» (Бол. пс, 349- 350); пс. 77: «И преврати в кръв рекы их <…>» (Бол. пс, 262).
Образ «древа», дающего плод — как символ благополучия, процветания — встречается в Псалтири в псалме 1: «И будет, яко древо саждение при исходиштих водам, еже плод свои даст в время свое и лист его не упадет» (Бол. пс, 2) — в «Слове» находит свою антитезу — «а дерево не бологом листвие срони», — становясь символом несчастья.
Переосмыслением образа псалма 78 — «положиху трупие раб твоих брашно птицам небесъным, плъти преподобных твоих зверем земным, пролиаху кръвъ их окрест <…>» (Бол. пс, 266) — является и обращение к Изяславу Васильковичу в «Слове»: «дружину твою, княже, птиць крылы приоде, а звери кровь полизаша».
Своеобразной поэтической реализацией слов псалма 29: «Вечер удворится плач и заутра радость» (Бол. пс, 85) является смена в «Слове» плача русских жен, в том числе и Ярославны, на всеобщую радость. Поражение на Каяле — это своеобразное возмездие самонадеянному князю от бога, за то, что князь пренебрег грозным небесным знамением и пошел в поход на землю Половецкую. Теперь же после двойного плача следует всеобщая радость по поводу его возвращения. «Господь бысть помоштьник мои, обратил еси плач мои на радост мне», — читаем в псалме 29 (Бол. пс., 86). И не случайно именно после плача Ярославны Игорю «бог путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую», как парафраза псалма 6: «Яко услыша господь глас плача моего, услыша господь молитву мою, господь моление мое прият, да постыдятся и смятутъся въси врази мои» (Бол. па, 13). Ведь плач Ярославны — это прежде всего мольба, заклинание, обращенные к силам природы: ветру, Днепру, тресветлому солнцу. При этом в обращениях Ярославны не трудно обнаружить, правда, в преображенном уже виде, ряд поэтических образов, восходящих не к славянскому язычеству, а к Псалтири и учительной литературе. В «Слове» — «мало ли ти бяшеть горе под облакы веяти <…>», «<.. .> чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крильцю <…>». В псалме 103: «Полагая облакы в иисхождение свое, ходяи на крилу ветръную…» (Бол. Пс., 332); «Възношашеся на небо… и облак светьл подъят… и лете на крилу ветрънюю»26. — Псалом 17: «И възыде на херовим и лете на кърилу ветръну». В «Слове о полку Игореве»: «Светлое и тресветлое солнце! Всем тепло и красно еси! чему, господине, простре горячюю свою лучю на лады вои в поле безводне жаждею им лучи съпряже, тугою им тули затче».
Псалом 120: «в ден слице не ожежет тебе, ни луна нощию» (Бол. пс., 416); псалом 106: «заблудишю в пустыни в безводъне <…> алъчюще и жяждъющше душа их (Бол. пс., 352); Иоанна Златоустого «Слово еже о рослабленемь»: «<…> солнце бо сы правьды к въсем распростираеть луча благодеянию <…>» (Усп. сб., 412).
Таким образом, помимо многочисленных параллелей из устной народной поэзии к плачу Ярославны могут быть привлечены некоторые параллели из поэзии книжной.
В «Слове о полку Игореве» многочисленны тавтологические сочетания: «туга и тоска», «опуташа в путины», «трубы трубят», «мыслию смыслити, думою сдумати». Еще более часты они в Псалтири: «слухом уха услышащя мя», «постыдяться и посрамляться», «от гнева ярости», «провещают и възглаголят», «плачу и сетую», «мужаитеся да крепиться». Есть они и в Изборнике 1073 г.: «<…> уму разуму <…>», «тугам и печальм душьныим <…>».
Приведенные примеры соотносимости поэтической образности «Слова о полку Игореве» с поэтической образностью христианской письменности XI-XIII вв. свидетельствуют, что автор «Слова» — человек широко образованный, начитанный — не следовал каким-либо установленным нормам и образцам, но шел своим путем, опираясь и на «старые словесы» Бояна, и на «песнь нову» христианской литературы.
Настоящая статья не исчерпывает всего богатейшего материала соответствий поэтической образности «Слова о полку Игореве» с письменностью его времени. Она ставит перед собой скромную задачу — обратить внимание любителей отечественной словесности на необходимость более широких и разносторонних поисков параллелей к тексту «Слова» в произведениях церковно-учительной и гимнографической литературы XI-XII вв., поэтическая образность которых была по-своему трансформирована и интерпретирована безвестным создателем гениального произведения Древней Руси27.
Примечания:
. Л., «Наука», 1968.
3. Еремин И.П. Указ. соч., с. 150-157.
4. Изборник 1076 года. Изд. подг. В.С. Голышенко. В.Ф. Дубровина. В.Г. Емельянов, Г.Ф. Нефедов. М, 1965 (Далее: Изб., 1076), с. 160.
5. Успенский сборник XII-ХШ вв. Под ред. С.И. Коткова. М., «Наука». 1971, с. 71 (Далее: Усп. сб.).
6. Еремин И.П. Указ. соч., с. 155.
7. ТОДРЛ, т. XV. М.-Л., 1958, с. 344.
8. Изборник великого князя Святослава Ярославича 1071 г. СПб., 1880, с. 203.
9. Болонски Псалтир. Български книжовен паметник от XIII век. Фототипно издание с увод и бележки от Иван Дуйчев. София, 1968, с. 130 (Далее: Бол. пс).
11. Памятники древнерусского языка, т. 1, Служебные минеи за сентябрь, октябрь и ноябрь в церковно-славянском переводе по рукописям. Труды И. В. Ягича, с. 013.
12. См.: Сперанский М. Н. История древней русской литературы. М.. 1914, с. 194.
13. Розов Н.Н. Древнерусский миниатюрист за чтением Псалтири. — ТОДРЛ, т. 22. М.-Л., 1966, с. 65.
14. Верещагин Е.М. Прием параллелизма в Псалтири и выявление смысловой связи между словами первого литературного языка славян. — Советское славяноведение, 1975, № 2, с. 63.
15. Адрианова-Перетц В.П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков . Л., 1968, с. 43.
16. К. Маркс. Ф. Энгельс. Сочинения, т, 29, с. 16
17. Адрианова-Перетц В.П. Указ. соч., с. 53.
18. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам, Подгот. к печати Н.Н. Зарубина. Л., 1932, с. 66,
20. Срезневский И.И. Древние памятники русского письма и языка. (X-XIV вв.). СПб., 1882, с. 164 (Далее: Ср. Др. пам.).
21. Срезневский И.И. Сведения и заметки о малоизвестных памятниках. Далее: Ср. Сведения, с. 35.
22. Адриаиова-Перетц В.П. Указ. соч., с. 113.
23. Яковлев В.А. К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования «Измарагда». Одесса, 1893, с. 205.
24. См.: Эйхеп Генрих. История и система средневекового миросозерцания. СПб., 1907.
25. См.: Адрианова-Перетц В.П. Указ. соч., с. 126.
26. Кирилл Туровский. Слово на възнесение господне. ТОДРЛ. т. 15, с. 340.
27. Статья была прочитана как доклад на заседании Постоянной Комиссии по изучению «Слова о полку Игореве» при Союзе писателей СССР 24-го мая I976 г.
