Изложение
Настоящий очерк посвящен одному из самых интригующих и таинственных имён «Слова о полку Игореве» — имени, вокруг которого не прекращаются споры и диапазон истолкований которого завидно (иные, пожалуй, скажут, что скандально) широк. Сначала выпишем четыре отрывка с упоминанием этого термина, отмечая — там, где это будет иметь место, — его близость к другим экзотическим именам.
1. «… О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сия полкы ущекотал (как бы ты эти походы воспел), скача, славию, по мыслену древу, свивая славы оба полы сего времени, рища в ТРОПУ ТРОЯНЮ чрес поля на горы. Пети было песнь Игореви, того внуку: не буря соколы занесе чрес поля широкая — галици стады (стаи галок) бежат к Дону великому…».
2. «… Были вечи ТРОЯНИ, минула лета Ярославля, были полци Ольговы, Олега Святославличя…». Это начало того фрагмента, где упоминается несколько позже и Дажбог.
3. «Встала обида в силах Дажбожа внука, вступила девою на землю ТРОЯНЮ…». Здесь, мы видим, Троян и Дажбог совсем рядом.
4. «… На седьмом веце ТРОЯНИ верже Всеслав жребий о девицю себе любу…». Этот фрагмент — незадолго до упоминания «великого Хорса».
В разборе вопроса о Трояне я не смогу коснуться всех или даже большей части существуюших на этот счет точек зрения: их так много, что для их рассмотрения понадобилась бы отдельная работа. Свое мнение я выскажу, не оспаривая подробно все расходящиеся с ним версии и аргументируя только несогласие с теми или иными ПРИНЦИПАМИ подхода к этому образу. Детальное же исследование имеющихся гипотез о Трояне читатель может найти в замечательном обзоре Л. В. Соколовой «Троян в «Слове о полку Игореве», из которого я извлек очень много материала и на который ссылаюсь с большой благодарностью1.
Судя по выписанным мною отрывкам из «Слова», Троян — это некто очень значительный, настолько, что выдвигались гипотезы, согласно которым он был языческим божеством восточных славян, причем если так, то одним из главных. Мне видеть в нем бога мешает, во-первых, то, что с ним связаны временные вехи, во-вторых, то, что он заносится автором в один перечень с людьми, с Ярославом Мудрым и внуком его, Олегом и в третьих, то, что в ПВЛ его имя среди «божеств» не названо. Третье соображение могло бы логически привести к мысли, что это второе имя одного из основных объектов культа, то есть, скорее всего, Дажбога или Хорса (Стрибог, чьим «внуками» названы ветры, — более отвлеченная сущность и поэтому крайне маловероятен для такой подстановки). Читатель может, конечно, спросить, почему не Перуна. Но этот последний — даже если условно допустить, что он был славянским, а не варяжским объектом культа (а это многие, включая и меня, отрицают), — слишком известен и символичен под своим настоящим именем, так что трудно вообразить, что автор, если бы уж захотел его помянуть, не поименовал бы хоть пару раз привычным и распространенным способом.
Остаются Дажбог и Хорс. Но с Дажбогом Трояна отождествить без натяжки нельзя, ибо они в третьей из цитат находятся совсем рядом, а смысловая нагрузка у них разная (внук — Дажбожий, а земля — Трояня)… Скорее уж можно было бы допустить, что он — названный иначе Хорс, поскольку этому последнему Всеслав метафорически прерыскивает путь, с Трояном же связывается (в первой из наших цитат) некая тропа. Но если Троян — это Хорс, то почему тогда «вечи Трояни» автор относит (во второй из цитат) к ПРОШЛОМУ? Ведь Хорс в поэме фигура актуальная для времен Всеслава, а стало быть, и Олега: эти два князя были практически современниками.
Кроме того, Трояну, в первой из цитат приписывается «внук» — князь Игорь. Я не могу согласиться с точкой зрения Л. В. Соколовой, что в словосочетании «того внуку» местоимение «того» относится к Олегу Святославичу, двоюродному брату Мономаха и предку Игоря2. Это местоимение слишком далеко отстоит от упоминания Олега и стилистически с ним не увязывается, тем более что поэт — мы еще будем приводить этот довод, — не любил выражаться завуалированно и если бы пожелал связать Игоря именно с Олегом, то связал бы явно… Если же (что по тексту напрашивается), считать Игоря «чадом» Трояна, а Трояна — иначе именуемым Хорсом, то как же увязать это с тем, что он ведь и «Дажбожий внук»? Получается, если так, что он — «внук» одновременно ДВУХ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫХ СУЩНОСТЕЙ. Это предположение громоздко и нелогично: у автора поэмы метафоры носят не путано-хаотический, а очень продуманный характер, он явно стремился к закреплению за каждым из упоминаемых им имен сущностного и «ролевого» своеобразия, к некоему гармоничному соотношению между образами, которое нарушилось бы, назови он Игоря чадом и Дажбога, и Хорса. Получилась бы нелепая штамповка. Ее, однако, нет, если Троян — не божество, а просто некто великий и древний, быть «чадом» коего означает быть ему преемственным. Ведь «чадо» — или, на языке поэмы, «внук», — это очень емкое слово, оно допустимо и в значении «покровительствуемый», и в значении «преемственный». Если Дажбог — божественный покровитель князя, а Троян — некто, продолжателем чьего дела ему надлежит быть, тогда Игорь может быть «внуком» этих двоих гармонично и естественно: одно дополняется другим, даются две «оси координат», религиозная и преемственно-временная.
Мы видим, что, с кем бы из божеств Трояна ни идентифицировать, получается та или иная логическая неувязка. И дополнительный довод против версии о Трояне-боге — это упомянутые уже «вечи Трояни», которые, по словам автора, «были»… Может ли время божества уйти в прошлое? Для такого понимания Трояна мы должны предположить у автора «Слова» изощренно-философское видение культурно-исторических эпох. Д.С. Лихачев считал, что «вечи Трояни» — это языческие времена3; но ведь эти вечи стоят в начале трехчлена, продолжают который Ярослав Мудрый и Олег Святославич, противопоставление коих друг другу имеет смысл не религиозный, а политический: при Ярославе, в отличие от времен этого Олега, земля не раздиралась постоянными смутами. Сразу после этой трехчленной фразы автор начинает подробный разговор о бедах Русской земли из-за междоусобиц, и мне кажется, что религиозный мотив, если за именем Трояна усматривать именно его, не имеет здесь закономерной смысловой привязки. Получается схема: язычество — единство страны — смута… В огороде бузина, а в Киеве дядька… Иными словами, эта схема лишена внутренней логики, единого смыслового стержня. Этот стержень, однако, будет налицо, если Троян — человек-властитель, времена которого поэт считает в политическом смысле «золотым веком». Тогда выходит, что, по мысли автора «Слова», дела страны ухудшаются от эпохи к эпохе: времена Трояна — величие, времена Ярослава — «еще не распад», времена Олега — братоубийственные войны… Такая схема напоминает древнегреческую периодизацию: золотой век, потом век героев и, наконец, «современность», в которой уже и эти последние отошли в прошлое. Тоже, если кратко резюмировать, «все хуже и хуже». В этом ключе и мыслил, на мой взгляд, поэт.
Кроме того, если считать, что «вечи Трояни» — это «времена язычества», то сказать, что они «были», то есть канули в прошлое, мог бы человек, для которого это было бы его собственной, личной правдой. Но не тот, в чьих устах Всеслав, в православном 11-ом веке, «прерыскивает» путь Хорсу, а «Стрибожи внуци» ветры веют стрелами на полки его современника Игоря. Для нашего поэта мировоззрение, связанное с этими именами, продолжает жить, он не торопится хоронить это мировоззрение. Если он ставит кого-то в прошедшее время, то, надо полагать, этот «кто-то» был объективно в прошлом. А значит, логичнее видеть в Трояне не божество, а смертного — при всей безусловной масштабности этого образа.
Мое мнение о том, кто такой Троян, не оригинально, хотя за этой реминисценцией поэта я усматриваю более сложную идеологическую игру, нежели все то, что предполагали ранее.. В Трояне я вижу (соглашаясь с целой плеядой историков, начиная с Карамзина) римского императора Траяна, в начале 2-го столетия покорившего расположенное на Дунае Дакийское царство4. Даки были фракийской народностью; фракийцев большинство этнографов считает этносом, не имевшим прямого отношения к славянству, но так или иначе, со славянским миром это государство, в силу хотя бы своего местоположения, тесно соприкасалось. После завоевания Дакии славяне — во всяком случае, основная их часть, жившая в более или менее придунайских или близких к ним районах, — вошли в довольно тесный контакт с империей, и это не могло не явиться для них важным культурно-историческим рубежом. Эпоха, на протяжении которой границы Римской империи достигали южной части восточнославянских земель, длилась, по логике вещей, около трех веков, до начала 5-го столетия, когда Рим, под напором германцев и гуннов, сильно скукожился и когда этнополитическая карта Европы надолго утратила четкие очертания. «Вечи Трояни», если так, могут означать время, когда предки основного населения Киевской Руси подвергались интенсивному влиянию Рима и были, пусть косвенно, причастны к его имперскому величию, начинавшему, правда, угасать, но все же еще обаятельному. Обаятельным это величие должно было быть и для автора «Слова», который, несомненно, знал о древней империи и, по моей мысли, построил несколько искусственную, но очень престижную для своей страны концепцию преемственности Руси по отношению к ней. Это напоминает, если так, концепцию Вергилия о преемственности самого Рима по отношению к древней Трое.
Согласно такой версии уже объяснимы по крайней мере две из четырех наших цитат: с «вечами» и с «тропой». «Рища в тропу Трояню» означает в этом случае воспевание певцом (Бояном) славных и победоносных походов, совершаемых теми, чьим прообразом и символическим «прародителем» является этот император-завоеватель. Причем само словосочетание «тропа Трояня», если видеть в нем нечто устойчивое, восходит, очень возможно, к латинскому «Tropaeum Traiani» — «трофей Траяна»: так называется монумент в честь победы, построенный Траяном в районе современной Добруджи в Румынии5. Можно допустить, что в устах славян этот термин, по «законам» народной этимологии, превратился из названия памятника в название местности на Дунае или, точнее, некоего пути вдоль этой реки, а метафорически — пути побед и подвигов. А подвиги и воинскую доблесть поэт очень любил: он не был «пацифистом» и осуждал только те военные мероприятия, которые носили характер междоусобный или бессмысленно-пагубный для страны, победоносные же войны с чужими откровенно прославлял. Император Траян — великий завоеватель, — вряд ли мог не быть для человека подобного склада очень притягательной фигурой; и поэт, по моей мысли, возводил — отчасти, конечно же, спекулятивно, — истоки своей страны к Траянову Риму; если же так, то понятно и метафорическое «вбирание» в Русскую землю «Траяновой реки» — Дуная, при том, что река эта для славян символична и сама по себе.
Я подчеркиваю, что связанные с Траяном авторские построения отчасти искусственны. Если славяне со времен Траяна были в течение примерно трех веков В СФЕРЕ ВЛИЯНИЯ Рима, это одно еще не делает их его НАСЛЕДНИКАМИ. Вместе с тем весь тон поэмы свидетельствует, что у автора была некая концепция РУССКОЙ ЗЕМЛИ И ЕЕ ИСТОКОВ, в которую он искренне верил и сущностные основы которой были ему неподдельно дороги. За искусственными построениями лежит обычно некий пласт искренне чтимого. Просматривается он и у автора «Слова», при некоторой чрезмерности подвязывания Траяна к национальной истории.
Я отдаю себе отчет в том, что в свете версии об императоре Траяне та периодизация истории и предыстории Руси, которую мы видим во второй из наших цитат, может вызвать недоумение. Дело в том, что «вечи Трояни» в этом случае отстоят от Ярослава неизмеримо дальше, чем этот последний от Олега, и наш «временной трехчлен» вопиюще неритмичен, даже если под временами Траяна понимать не только то, что было при его жизни, но и все то последующее время, в течение которого Западная Римская империя еще владела дунайскими землями. Эта неритмичность может вызвать недоверие к самой версии и желание искать прототип Трояна где-то поближе к 11-му веку. Но я опять-таки ссылаюсь на некоторую искусственность «Трояновых» идеологических построений поэта и этой искусственностью объясняю такой скачок во времени — от Рима прямо к Ярославу Мудрому. Автор проигнорировал в своей поэме «варяжский период», не упомянув никого из князей до «стараго Владимера»; возможно, его чем-то идеологически «не устраивало» и то, что было на протяжении веков четырех до Рюрика, и он «отстранил» и это, предпочтя совершить прыжок через эпохи… У Вергилия, в конце концов, тоже ведь нет ни упоминания, ни малейшей попытки «заполнения» тех веков, которые должны были пройти от Энея (а Троянская война относится веку к 12-му до н. э.) до основания Рима (согласно традиции, 754-ый год). Тоже ведь четыре столетия, а куда они делись? Все хоть сколько-нибудь искусственные концепции таковы: они прячут неудобные «концы» в надежнейшее из укрытий: молчание. Наш поэт был, по моему мнению, приверженцем традиции «символически римских» истоков своей страны и изымал из прошлого то, что с этой традицией не вязалось. Я надеюсь, что эти аргументы в значительной мере снимают нарекания, которые могут возникнуть в связи с Траяном в этом фрагменте.
Как быть, однако, с четвертым из отрывков, где «на седьмом веце Трояни» фигурирует живший во второй половине 11-го столетия Всеслав? От Траяна до этого князя прошла тысяча лет; трактовка же, согласно коей семь веков надо отсчитывать от заката Римской империи (его, хотя и с натяжкой, можно было бы отнести к началу 5-го столетия, т. е. ко временам Аттилы и Алариха), была бы очень и очень притянутой за уши. Но я не собираюсь к такому истолкованию прибегать. Дело в том, что слово «седьмой» у средневекового поэта — не обязательно порядковое числительное, и «век» — не обязательно столетие. Такой смысл термина «век» укоренился в русском языке позднее. «Седьмой» же могло означать «заключительный», ибо понятие седмицы, семеричности имело, наряду с обиходным, еще и символическое значение, связывалось с цикличностью, завершенностью. Если истолковывать «седьмой век» таким образом, то фраза будет звучать так: «На последнем (заключительном, завершающем) временном отрезке тысячелетия, прошедшего от Траяна до нас…».
Далее, могут спросить, что делать с «землей Трояней», т. е. с третьей из наших цитат, где сказано: «Встала обида в силах Дажбожа внука, вступила девою на землю Трояню…»? Можно было бы «землей Трояней» считать только Русскую землю, деву же считать метафорой воительницы-амазонки, по определению любящей битвы и раздоры (амазонки в известных мне мифологиях — девы в буквальном смысле: например, германская Брунхильда, потеряв девственность, утрачивает и силу). И все же я склонен согласиться с теми, кто усматривает в этом отрывке троянские (т. е. связанные с древней Троей и вступившей в качестве носительницы раздора на троянский берег Еленой Прекрасной) ассоциации7. На мой взгляд, автор «Слова» символически, через имя, КАК БЫ простер истоки своей национальной общности к Трое: Траяна он писал через «о» и, скорее всего, не знал ни латыни, ни греческого, а поэтому вполне мог впасть в народно-этимологическое заблуждение и сблизить по смыслу имя «Троян» и Трою, о которой несомненно слышал. Иными, словами, он, быть может, не устоял перед соблазном возвести само имя великого императора к этому древнейшему и престижнейшему городу. И опосредованно, через Траяна, подвязать если не историю, то хотя бы имя Трои к своей земле, сыграв на метафоре «Елена — обида» и уподобив Русскую землю Троянской. Идеологические манипуляции с Троей имели место в Европе неоднократно и психологически напрашивались: кто не хотел бы возвести происхождение чего-то своего — города, или родоначальника, или, допустим, национального самоназвания, — к прославленному граду царя Приама? А у Приама было пятьдесят сыновей, и это давало очень многим искателям троянских связей надежду найти в именах хотя бы одного-двух из них что-то похожее на свои этнические или национальные термины. Троянский пирог был обширен, и ухватить кусочек хотелось… Во Франции бытовала в средние века версия о том, что Париж якобы основан Парисом-Александром. Этот сын Приама был, правда, убит в конце Троянской войны стрелой Филоктета, но французская легенда говорит об основании им города на Сене еще задолго до того, а именно во время плавания в Спарту с целью похищения Елены. Парис якобы по ошибке заплыл в Галлию и, скитаясь там, «по пути» заложил город. На самом деле Париж свое имя получил от галльской народности паризиев; но мы видим, что идеологическое тяготение к троянским истокам имело место не только у автора «Слова».
Если принять эту версию насчет «земли Трояней», то получается, что обида, вступив на землю Русскую, породила войну, подобно Елене, принесшей войну на землю Троянскую.
Мне не кажется существенным возможный контраргумент, что, дескать, Елена, вступив на троянский берег, «девой» — ни физиологически, ни даже номинально, по семейному положению, — конечно же, не была. Автором поэмы слово «дева» могло быть поэтически отнесено к молодой и прекрасной женщине.
Итак, вот моя — впрочем, по основным параметрам не оригинальная, — точка зрения: Троян — это римский император Траян, при том, что к его имени подвязывается в одном из отрывков еще и древняя Троя.
Посмотрим, насколько согласуется гипотеза о Трояне-Траяне с фольклорными (правда, не русскими) и этимологическими материалами. Имя «Троян» известно в некоторых преданиях болгар, сербов и румын. У южных славян это образ отрицательный, настолько, что иной раз он именуется «проклятым царем». По одному преданию, у него ослиные уши, как в греческом мифе у фригийского (т. е. вообще-то троянского — еще одна ассоциация) царя Мидаса. По другому сказанию, Троян ездил на какую-то гору к своей возлюбленной, ездил только по ночам, боясь солнечного света, от которого он в конце концов все-таки однажды погиб8. Отметим, что и в этих сказаниях Троян, сколь бы отрицательным персонажем он ни был, все-таки царь. Это усиливает правдоподобие версии о римском императоре. Негативность же его образа у южных славян объясняется тем, что для их предков император был завоевателем, захватчиком: он вторгся на те земли, где они жили, соседствуя с даками и являясь, видимо, одним из компонентов населения Дакийского царства. У жителей же Киевской земли — при всей символичности и для них Дуная, — Траян не мог пробуждать столь отрицательных воспоминаний, ибо их предки жили, вероятно, восточнее тех пределов, до которых простерлись Траяновы завоевания, и не испытали «римского ига», а, напротив, выгадали от соседства с империей — и экономически, и культурно. И у них мы — наверное, поэтому, — преданий о злом Трояне не встречаем.
В румынском фольклоре имеется загадочный образ того же имени, и поверья о нем носят отчасти религиозно-суеверный характер. Троян поминается у румынских крестьян в связи то с громом, то со снегопадом, то с пахотой; его имя, по наблюдениям некоторых исследователей, суеверно произносили, слыша, например, удар грома… Была у румын и колядка с именем «бадика Троян» (может быть, «батька», хотя я и не уверен в этом). Кроме того, у румын и у молдаван имеется народное почтительное обращение к кому-либо старшему: «бадеа Троян» (тоже, может быть, «батя»)9. Итак, в Румынии и Молдавии мы видим почтительное отношение к этому образу, причем существовали и пережитки обожествления. Но это удивления не вызывает. В языческой римской традиции император официально обожествлялся, и это обстоятельство, помноженное на впечатление от самой личности великого завоевателя, хорошо объясняет и психологический механизм зарождения такого способа отношения к этому образу и этому имени, и пережиточную устойчивость восприятия Траяна как полубожества. В Румынии, народ которой, при всей его славянизированности, все же говорит на языке латинского происхождения, традиция считать Траяна кем-то своим, видимо, превозмогла южнославянскую тенденцию враждебности к нему и определила тон и принцип его оценивания: он не отрицателен, хотя и очень грозен.
Само суеверно-почтительное отношение к этому слову и использование его как величальное добавление к именам — дело вполне понятное. Имя «Траян» принадлежало человеку, свершившему великие завоевания, а что могло производить большее впечатление на людей древности и средневековья? Мы видим (в Румынии) признаки и следы того, что это слово стало полунарицательным и в рамках приведенных только что фраз означало, видимо, обобщенное «царь» или «господин». Стали же у самих древних римлян подобными нарицательными имена Цезарь и Август, а у славян аналогичной же чести удостоилось имя Карл: от него, благодаря деятельности Карла Великого, которая произвела на славян сильное впечатление, произошло наше слово «король».
Наконец, известны географические и топографические названия, созвучные этому имени10. В Болгарии есть город Троян; в этой же стране любые развалины древних городов и городищ называются «трояноградом». Кроме того, развалины древних городищ и валов на Украине, в Болгарии, в Сербии и в Румынии называются «трояновыми валами». «Троянов вал» есть в том числе и в Киеве. Такие валы именуются иногда еще и «змиевыми валами», но я не стал бы делать из этого негативных смысловых выводов. Такое название могло быть связано просто с их извилистостью и протяженностью, то есть змееобразностью по виду. Называют же некоторые в наше время «змейкой» застежку-молнию, и ничего мистически-темного за этим не стоит… Все эти «трояновы валы» и «троянограды» свидетельствуют, видимо, о том, что имя римского императора, когда-то еще и обожествляемого, стало символизировать древность: «валы времен Траяна» означало «незапамятных времен»11…
В обзоре «Троян в «Слове о полку Игореве» имеется в том числе разбор версий, согласно которым этот термин надо считать не именем одного человека, а множественным «трояны». Слово «трояны» по-украински может означать «три брата», а «троян» — «отец трех сыновей»12. Если версии о том, что в «Слове» под «веками Трояними» имеются в виду времена Рюрика (и тогда он становится точкой отсчета этих «веков»)13 вряд ли можно считать правдоподобными в свете очевидного игнорирования поэтом варяжского периода, то на точку зрения, которую отстаивает сама Л. В. Соколова, автор статьи, мне хочется, не соглашаясь и с ней, возразить детально. Эта точка зрения заключается в том, что под «троянами» автор «Слова» подразумевает летописных основателей Киева — Кия, Щека и Хорива и что «вечи трояни» (тогда надо писать, естественно, с маленькой буквы) — времена первоначального единства Полянской земли14. «Деву», правда, Соколова тоже считает Еленой, метафорой обиды и причины раздора. Гипотеза о Кие, Щеке и Хориве зиждется, в частности, на допущении, что Киев когда-то назывался также и Троей (т.е. городом, основанным тремя братьями)15 и на сомнительном истолковании местоимения «того» («Пети было песнь Игорю, того внуку…») в качестве относящегося уже не к Трояну (тогда это нарицательное, да еще и во множественном числе), а к Олегу. Я не вижу достаточных оснований для того, чтобы это допускать, и уже объяснял, почему. Но главные две причины моего несогласия с версией о «братьях-троянах» следующие:
Во-первых, если «трояны» (по-русски — «тройня», что само по себе не особенно поэтично) — это Кий, Щек и Хорив, то получается, что автор ЗАШИФРОВАЛ их под этим обобщенным термином. А это (как мы уже отмечали вкратце) совершенно не согласуется со стилистикой «Слова»: в поэме упоминается множество людей, и названы они просто и прямо, по именам. Метафор у поэта много, но все они откровенны. Например, в начале поэмы, говоря о Бояне, пускавшем «десять соколов на стадо лебедеи», он спустя три фразы поясняет этот изумительный образ: «Боян же, братие, не десять соколов на стадо лебедеи пущаше, но своя вещиа персты на живая струны вскладаше…». Сравнение князя с солнцем тоже откровенно: «… Солнце светится на небесе — Игорь князь в Рускои земли…» (это после побега Игоря)… Мы видим, что поэт избегал завуалированности. Если Троян — римский император, то отсутствие пояснений вытекает, видимо, из того, что он общеизвестен (как для нас, скажем, Наполеон); притом же это личное имя, а не иносказание. Имей же автор в виду Кия, Щека и Хорива, он — судя по его стилю, — хоть раз да пояснил бы это вслед за употреблением слова «трояны» (пишу в данном случае именно так, ибо обсуждаю версию, предлагающую такое написание)…
Во-вторых, в поэме не чувствуется абсолютизации значения Киева как безусловного средоточия Русской земли, хотя столицей-то он признается и упоминается чаще других городов. Но для того, чтобы ставить людей, которых предание называет основателями этого города, «во главу угла» настолько, насколько масштабна для автора фигура Трояна (или троянов — что бы под этим словом ни понимать), отношение к Киеву должно было бы, на мой взгляд, быть более особым, нежели это прослеживается у поэта. Для него Киев — это столица, но в компании русских городов он, скорее, «первый среди равных», чем город-средоточие, город-символ. Поэтому и не тянут его основатели на роль символических «прародителей» всея Руси. Землей Кия, Щека и Хорива можно было бы еще назвать Полянскую землю, но не Русь в целом. И ведь наш автор болеет и печется именно обо ВСЕЙ Русской земле. Он последовательный противник усобиц, а с этим не вязалось бы подчеркнутое возвеличивание локальной Киевской традиции, которую вряд ли признавали стопроцентно своей жители, например, Ростова или Полоцка. Такое возвеличивание одного, пусть главного, города, возведение его основателей в ранг родоначальников всей страны звучало бы вызывающе и обидно для слуха жителей других городов и уделов; так зачем же стал бы поэт дразнить их удельное достоинство такою «сверхсимволизацией» Киева (который и так был столицей — чего же больше желать?). Напротив, стремясь к миру внутри страны, к угасанию междоусобиц, он должен был в поэме разрабатывать и усугублять не локально-местническое (хотя бы и столичное), а общерусское идеологическое направление и символы использовать, по возможности, не обидные никому. Таким символом и был, мне думается, император Траян: он был отдален во времени, действовал вне пределов современной поэту Русской земли и идеологически, в качестве условного «истока», мог принадлежать не тому или иному уделу, в обиду остальным, а всей стране в целом.
Мы отмечали, что гипотез о Трояне очень много; но наиболее существенные здесь уже разобраны. Не буду обсуждать подробно такие версии, как тождество Трояна и тезки римского императора — римского же военачальника Траяна, воевавшего на Дунае в 4-ом веке, или Труана, одного из дружинников вещего Олега, подписавших договор с византийцами16. Такие версии неправдоподобны, поскольку не учитывают огромной масштабности фигуры Трояна в «Слове». Полководец Траян известен в основном историкам, занимающимся периодом, в который он жил; Труан же (не говоря уже о том, что он варяг и относится к периоду, игнорируемому автором) — это двенадцатый по счету (четвертый от конца) дружинник в списке Олега. Ничего толком не зная об этих людях, не имею оснований сказать о ком-либо из них что-то плохое, но что это, в самом-то деле, за символы-родоначальники Русской земли?… Масштабность исторических ассоциаций, связанных с тем или иным образом, всегда обусловлена реальной исторической масштабностью его деяний, и из всех созвучных Трояну по имени лиц или терминов только император удовлетворяет этому принципу.
В отношении же точки зрения, согласно которой Троян — это христианская Троица под другим именем17 (или, конкретно, несторианская — так считал Л. Н. Гумилев)18, я отсылаю читателя опять-таки к обзору Л. В. Соколовой, где эта идея справедливо, на мой взгляд, критикуется. От себя же скажу одно: с «Троицей» до смешного не вяжутся ни «тропа» (что бы она ни означала), ни «вечи», которые ушли в прошлое.
Итак, будем придерживаться версии о римском императоре, память о котором, судя по упомянутым мною здесь наблюдениям фольклористов, сохранилась и у южнославянских народов, и у румын, причем у этих последних ассоциации, связанные с ним, носят оттенок суеверного полупоклонения, тогда как для болгар и сербов его образ темен и враждебен. Это в свете исторических данных не удивительно, ибо именно для предков южных славян Траян был захватчиком. А фракийцы-даки в качестве цельной общности не сохранились, поэтому у нас и нет данных, которые как-то отражали бы ИХ народную память об императоре. Даки растворились в южных славянах и румынах; возможно, следы их отношения к Траяну вошли в качестве компонента в южнославянский фольклор, в Румынии же были преодолены возобладавшей там традицией народа, генетически восходящего по большей части к латиноязычным предкам. У восточных славян, если исходить из данных «Слова о полку Игореве», укоренилось, видимо, восхищение деяниями Траяна и — в определенных, исторически мысливших кругах, — желание его отчасти «присвоить» в качестве некоего «истока-символа» своей истории.
Примечания:
1. Л.В. Соколова, «Троян в «Слове о полку Игореве» (обзор существующих точек зрения). Труды отдела древнерусской литературы, том 44. Изд-во «Наука», Ленинградское отделение. Ленинград, 1990. Стр. 325-362.
2. Там же, стр. 360: здесь в выписанной цитате из «Слова» после местоимения «того» дано пояснение в скобках «Олга».
4. Там же, стр. 328-332: о гипотезах, отстаивающих «римскую» точку зрения на Трояна.
6. Соколова, «Троян в «Слове о полку Игореве», стр. 338. Здесь приводится именно такое истолкование фрагмента о «деве» (мнение Р. Пиккио), и я полностью соглашаюсь с ним, не разделяя, правда, в целом точки зрения, в рамках которой оно выдвинуто и исходя из которой все «трояни» места в поэме связаны по смыслу с древней Троей.
10. Там же, на той же странице (см. прим. 52) признается возможность именно такого истолкования подобных топонимов.
11. Там же, стр. 340 и стр. 357 (прим. 124).
14. Там же (стр. 357, прим. 123) в подкрепление этой версии о трех братьях приводится точка зрения Н.М. Карамзина, согласно которой в рукописи «Слова» читалось не «вечи», а «сечи» Трояни которые можно тогда интерпретировать и как чье-то обживание на новом месте (если припомнить такую языковую аналогию, как «Запорожская Сечь»). Соколова не настаивает на прочтении «сечи», но ясно, что, приняв эту гипотезу, мы получили бы нечто и в самом деле ассоциирующееся с основателями города+ Что можно сказать об этих «сечах»? Мне трудно согласиться с таким прочтением: оно не вяжется с тем, что следом-то ведь идут «лета Ярославля», то есть понятие временное, по соседству с которым «вечи» гораздо органичнее, чем «сечи», что бы под ними не понимать — даже если битвы. Конечно, за временами Ярослава идут в нашем фрагменте «полци», т. е. войны, Олега, так что в этом трехчлене в любом случае не только чисто временные термины. Но дело в том, что об Олеге — о его крамолах и усобицах, — сразу вслед за его именованием говорится пространно и конкретно: основной смысл трехчлена в высвечивании именно его образа, первые же два компонента играют служебную роль, они должны направлять читательское эмоциональное внимание на третью фигуру. Они являются для нее неким фоном, фон же, для контраста, должен быть «величественно-безликим». И «вечи» в значении «века» прекрасно согласуются с этим принципом, «сечи» же нарушили бы его.
15. Там же, стр. 327 (эта версия упомянута в ряду т. н. «исторических»). О Труане также на стр. 336.
