Мария — Ярославне

На брегу моря половецкие девы песни распевают, весну величают, златыми браслетами русскими звенят, вспоминают Шарукана, поверженного Святославом — радуются отмщению… А как любили веселиться наши погибшие дружины!

…Твое счастье, Ярославна, что Всеволод Ярославич не был в числе твоих предков — темная кровь передается по наследству. Он не твой предок, ведь галицкие князья ведут род свой от князя Владимира Ярославича, другого сына Ярослава Мудрого, который умер еще при жизни отца, и во всей этой темной войне между детьми Ярослава участия не принимал. И хотя ныне муж мой князь Святослав сменил вражду на мир с Рюриком Ростиславичем, потомком Мономаха, и даже правит русской землею совместно с ним (хотя и считается старшим), нет в моей душе доверия Рюрику, а он, хоть и улыбается ходыне Святославовой, в душе таит ненависть ко мне, ведь я едва не застрелила его брата, Давыда, собственной рукой. Да, Ярославна, это было. Но вернемся снова к тем давним временам, когда жили сыны Ярославовы…

Итак, в Тьмуторокани остался лишь один последний сын Святослава — Роман Святославич. Собрал он своих воинов, нанял половцев и решился выступить в поход за честь своего племени, за кровь Бориса Вячеславича. Но как вступил он в златое стремя, солнце покрылось тьмою, ночь настала среди дня, пробудились птицы, заревели стада… Так было, Ярославна, и когда Игорь твой выступил в свой поход — темная тень луны затмила ясно солнце. И се есть знак смерти для русских князей, потомков Даж-бога, то есть Бога солнца. И взглянул князь на свое воинство, и увидел — все оно тьмою покрыто. Но сказал Роман, верный слову своему и чести: «Братия и дружина! Лучше нам порубленным быть, чем в полон попасть!». И выступило войско его в поход. Потому что настоящий воин иногда должен действовать вопреки знамениям сил небесных, если того требует доблесть и боевой пыл.

Не кори Игоря, доченька, он знал о Романе, знал, чем кончился его поход злосчастный, но не придал этому значения: не мог Игорь свернуть с предназначенного ему пути. Ведь когда лучник натягивает тетиву, ничто не способно уже остановить стрелу… Преломить копие, установить мир — нет ничего благороднее. Игорь ведал грозные опасности похода, но надеялся на поддержку Кончака, — тот опоздал; но почему, почему, не бросился Кончак на защиту друга? Почему не вступил в бой с Гзой? Почему нарушил древние заветы гостеприимства? Почему лишь выкупил Игоря, но не отмстил за него? Романа тоже предали половцы. Всеволод перекупил их. Романа убили, и не ведает никто, где кости его лежат. Но Игорь-князь жив, жив, Ярославна, и он обязательно вернется к тебе. И когда это сбудется, не забудь тогда старую княгиню Марию, вспомни ее добрым словом тогда…

Искусство игры на гуслях передается от отца к сыну. Был Словута-отец, знаменитый гусляр, был да умер. И по городам и весям ходить стал с гуслями Словута-сын. Это он выучил меня игре на гуслях, то было еще в годы ученичества моего у Ефросинии Полоцкой. Полюбил его муж мой, Святослав. Но, ох, не любило Словуту все племя Мономахово! Появлялся Словута неожиданно и неожиданно уходил, повесив гусли за спиной. И однажды ушел Словута — да так и не вернулся… Видно, все же настигли его псы Мономаховы.

Во Владимире Волынском, куда после свадьбы приехали мы с мужем, впервые услышала я свист боевой стрелы, увидела полки мужа и отца его, великого князя Всеволода Ольговича, построенные в боевом порядке под черными знаменами во время войны с Владимиром Володаричем, выступившим против нас по непомерной своей гордости. Я в полном боевом облачении сидела на коне рядом с мужем, хотела быть на него во всем похожа. Он смеялся: «Ты ради меня парнишкой станешь!» Но та, первая война была не опасна: на нашей стороне было преимущество и в силе военной, и в боевом духе. Те годы — время счастья, молодости, пора любви, заботы о маленьких детях… Я все время была рядом с мужем: вместе мы возились с малышами, вместе ездили на охоту, вместе принимали гостей и поднимали заздравные чаши. Счастье царило в доме нашем…

Между тем на огромных пространствах Руси вновь зрела крамола. Жизнь Всеволода Ольговича подходила к концу. Он знал об этом и хотел престол киевский передать своему брату Игорю. Как тебе известно, Ярославна, Всеволод, его брат Игорь и отец твоего Игоря Святослав — Ольговичи, сыновья Олега, прозванного Гориславичем. Того самого Олега, которого Всеволод Ярославич после битвы на Нежатиной Ниве пленил и отправил в ссылку в Византию. Всеволоду Ярославичу помог в этом сам византийский император Никифор III — он считал Всеволода союзником и рад был услужить. Олега отправили на греческий остров Родос, и он там не зря провел время: женился на гречанке, красавице Феофано Музалониссе, от слова «музыка», — а сама она была, говорят, прекрасней самой прекрасной музыки, потом вернулся на Русь, в Тьмуторокань. Музоланисса не поехала с ним, ждала, что возвратится ее князь, и слала ему плачи за море. Но не вернулся русский князь Олег…

Византийцы отпустили Олега, договорившись, что он заплатит за себя богатый выкуп нефтью, которую добывают в Тьмуторокани — им она была нужна для византийского огня — горючей смеси, что горит и в воде… Так-то Олег вновь и попал на Русь. Началась долгая война между ним и Владимиром Всеволодовичем Мономахом. Вся южная Русь была охвачена пожаром войны. Тогда при Олеге Гориславиче сеялось и взрастало междоусобие, погибали тут и там внуки Даж-бога. В крамолах княжеских век человеческий сокращался. Тогда по русской земле редко пахарь песни пел, но часто вороны кричали, слетаясь на добычу, трупы деля меж собою.

Для Владимира Мономаха не было никаких моральных границ, хотя в своем «Поучении», написанном перед смертью, старался он выглядеть справедливым миролюбцем. Но вот что припоминается мне, Ярославна. Однажды Мономах заманил для переговоров половецкого хана Итларя, гостившего с сыном в Чернигове. Итларь пришел в Киев, и тогда Владимир предательски убил его, вырезал всю его свиту и еще потребовал от Олега, чтобы тот выдал и сына Итларя, оставшегося в Чернигове. Олег отказал. Тогда Мономах натравил на Олега митрополита, и тот вызвал Олега на суд. И Олег сказал: «Не пойду на суд к епископам, игуменам да смердам!» Вот за что возненавидел князя Олега Мономах и все его племя — Олег мог за себя постоять и никогда никого не предавал. Был он живым укором сыну Всеволода Ярославича. За это и объявили мономашичи Олега врагом русской земли…

И вот теперь сын Олега, мой тесть, князь Всеволод (какой-никакой он был, а все же — не Мономахово племя!) умирал в Киеве. Мы с мужем срочно приехали туда. Там было уже много незваных гостей. Как летучие мыши слетелось туда все мономашье отродье — и все ждали смерти Всеволода. Лишь один Святослав Ольгович (отец твоего Игоря, Ярославна) был среди них нашим другом. Все вокруг кишело изменой. Племя мономашичей все еще боялось мощной десницы Всеволодовой, хоть и оставалось тому жить несколько дней. Всеволод потребовал, чтобы все князья целовали крест Игорю Ольговичу. И все целовали, и все приносили клятву… Но стоило закрыться глазам Всеволода, как все эти клятвы были забыты. Мономашичи хотели посадить на престол своего Изяслава Мстиславича, сына того Мстислава, что нас в ссылку отправил, они привели к Киеву войска, со всех сторон окружили древние стены… Лишь мой Святослав и Святослав Ольгович остались верны Игорю Ольговичу, которому суждено было пробыть киевским князем всего лишь несколько дней.

Когда началась битва, Святослав не позволил мне быть рядом с ним: слишком уж серьезно было дело. Он повелел мне ждать его в Ирининском монастыре. Оказывается, когда город осаждают, в нем воцаряется полная тишина. Вблизи стен слышны крики людей и звон металла, а на улицах — совершенное безлюдье. В соборе монахи завели тихую молитву, и я тоже молилась, но не так. Я молилась Солнцу, Днепру и Ветру: «Светлое, ты пресветлое Солнышко! — говорила я. — Ты для всех красно, для всех светло! Помоги ладе моему! Днепр, о Днепр Словутич! Ты пробил горные кручи! Не оставь ладьи лады моего! Ветер, брат мой! Ты надуваешь паруса в море, колышишь ветви деревьев, несешь облака в небе… Неси стрелы лады моего в цель! А коли ранят князя моего, превращусь я в чайку, полечу над Днепром, омочу рукав бебрян в живой воде, утру князю раны на могучем теле».

И вдруг вдали углядела я точку, которая вспыхнула ярким золотом на солнце: то был золотой шлем моего мужа, Святослава. Странная картина: по всем признакам битва закончена, а Святослав будто никуда и не торопится, медленно едет к монастырю на коне, рядом с ним верный воевода Кочкарь и несколько воинов. Едут и спокойно разговаривают… Подъехал, слез с коня, обнял меня. Оказалось: самое худшее. Изяслав Мстиславич победил, въезжает в Киев, монахи с иконами встретили его, жители с приветственными криками вышли на улицы — боялись, что тот отдаст Киев на разграбление своим витязям. Игорь Ольгович со своими воинами застрял в каком-то болоте, окружен врагами и не может выбраться, ранен. Святослав Ольгович вынужден был отступить и поехал сначала в Чернигов, а потом сбирается в Новгород-Северский и в другие города искать управу на Изяслава..

— Бежим, муж мой! — сказала я. 
— Куда бежать, Мария? — ответил он. — Всюду теперь настигнут нас. К тому же за теми, кто бежит, гонятся и убивают как трусов и врагов. 
— А здесь? Разве здесь мы в безопасности? 
— Здесь по крайней мере нашей жизни ничто не угрожает. Ни один холоп не посмеет поднять руку на князя из рода Ярослава. Этот золотой шлем, что на мне — лучшая нам защита. Да и Изяслав побоится, думаю я, марать имя свое убийством безвинного родственника в первые же дни княжения. Борис и Глеб у всех на памяти, спасибо попам.

Вышло так, как сказал Святослав. Новый князь Изяслав Мстиславич (сын того Мстислава, что отправил род наш в Византию, помнишь, Ярославна, я рассказывала об этом?) приблизил нас к себе, и мы жили в княжьем доме, пользуясь всеми привилегиями князей, хотя и не могли по своей воле покинуть великого князя. Несчастного князя Игоря Ольговича держали под охраной, потом он (по воле или по неволе — не знаю) стал чернецом, монахом. Вскоре Изяслав поручил моему мужу одно опасное предприятие: пресечь «самоуправство» князя Вячеслава, дяди Изяслава (у которого, кстати, на Киев было гораздо больше прав, чем у самого Изяслава). Святослав поехал. Все прошло успешно. В результате Владимир Волынский у нас отняли, но дали несколько городков в Волыни, куда мы, впрочем, уехать так и не успели…

Между тем Святославу Ольговичу передали, чтобы он ступал прочь из Новгорода-Северского и не требовал освобождения брата своего Игоря, за что ему обещал Изяслав оставить Курскую волость, где он княжил ранее. Узнав об этом, Святослав Ольгович заплакал и сказал: «Не хочу ни волости и ничего другого, но верните лишь мне брата моего, Игоря». Но Изяславу легче было умереть, чем отпустить на волю смертельного врага своего. Он науськал на Игоря киевскую чернь. И когда Игорь молился во храме, толпа выволокла его и растоптала… Нас со Святославом ждала бы та же участь, но в то время Изяслав отпустил нас в Чернигов.

Дело было так. Однажды ночью прискакал в Киев верный нам человек от Святослава Ольговича. Новости были важные: Святослав позвал на помощь северного князя Юрия Долгорукого, твоего деда (который, тоже имел больше прав на престол киевский, нежели Изяслав). Поддержку обещали также и черниговские князья, потомки Давыда Святославича. Святослав вспыхнул: «Хочу быть со своими». К тому же и пребывание наше в Киеве становилось все более тягостным. За нашей спиной часто слышались плохо скрываемые насмешки. И вот Святослав испросил у великого князя позволения отбыть в Чернигов, где прошла его юность. «Вся жизнь моя — там», — говорил Святослав. И, к счастью, Изяслав дал свое согласие. В то время он еще не знал, что черниговские князья замышляют союз с Долгоруким против него. Это стало известно буквально через несколько дней после нашего отъезда, и, верно, Изяслав горько пожалел о своем позволении, но, как говорится, птички упорхнули… Началась долгая война. Мы с мужем были вместе и в бою, и в пирах. Подрастали рядом и наши дети, под трубами рождены, под шлемами взлелеяны, концом копья вскормлены…

…Вернемся, Ярославна, ко временам войны иной: между Олегом Гориславичем и Владимиром, прозванным Мономахом. По смерти Всеволода в Киеве сел Святополк, сын Изяслава Святославича, поскольку он был старше Владимира, и тот не посмел нарушить закон дедов о лествичном восхождении на престол Киевский. Меж тем война опустошила уже весь юг Руси. Города опустели, в селах пылали церкви, житницы и гумны. Пленники, заключенные в цепи, шли тут и там из одной страны в другую, и сказывали они друг другу: «Я из того-то города русского». «А я из такого-то», — отвечал товарищ по несчастью… Много неправедностей совершалось, и я уже рассказывала тебе об участи несчастного половецкого хана Итларя… В Стугне-реке утонул во время битвы с половцами юноша Ростислав, брат Мономаха. Сам Мономах был рядом, говорят, прыгнул в воду, чтобы спасти брата. Я же думаю, Мономах и утопил его — брат мог стать его соперником и смертельным врагом… И склонились ветви деревьев от жалости…

Пользуясь распрями между князьями русскими, половцы набеги свои совершали, жгли города русские, уводили в полон русских женщин. Хан Боняк чуть было Киев не захватил, выжег монастыри, погубил и монахов, грабил церкви, келии, деревянные предместия Киева. Русь приближалась к тому последнему краю, за которым уже не было бы ей спасения. И собрались князья в Любече, чтобы утвердить мир и границы. И пока целовались и пировали князья, Мономах задумал новое злодейство, которое совершил не своими руками. Ведь Мономаху все еще не удалось сесть на Киевский престол, там сидел его старший брат Святополк.

И вот Мономах сделал так, что до великого князя Святополка дошли слухи, что якобы Мономах вместе с Васильком Теребовльским замышляют измену. Хорошо придумал он, чтобы на себя самого донести: никто потом не поверит, что сам же Владимир Мономах всему причиной. Ничего не подозревавший Василько ехал в ту пору мимо Киева, зашел помолиться в монастырь св. Михаила… «Видишь, — сказали Святополку, — он не собирается даже предстать пред очи твои: как же он ненавидит тебя!». Между тем Василько лишь торопился к себе домой, так как услышал, что половцы собираются напасть на него. Святополк послал к Васильку: «Прошу тебя, заедь ко мне, хочу хоть обнять тебя на дорогу». Василько сел на коня и поехал в Киев. Князь ввел его в горницу и сам вышел. Потом ворвались воины, связали Василько, повалили на пол и острым ножом выкололи ему глаза…

Потом злодеи убежали, оставив бедного князя в крови на полу без памяти. Он пришел в себя, спросил: «Где я?» И еще, говорят, сказал: «Зря вы сняли с меня окровавленную рубашку, в ней предстал бы я пред верховным Судиею». Вскоре все выяснилось, общий гнев обрушился на Святополка. А Владимиру только того и нужно было: чем хуже Святополку, тем ближе Мономах к престолу желанному златому Киевскому…

Точка зрения © 2024 Все права защищены

Материалы на сайте размещены исключительно для ознакомления.

Все права на них принадлежат соответственно их владельцам.