Ну раз уж зашла речь об идеализации князя Игоря Святославича Новгород-Северского, то вот что мне хотелось бы сказать (к сожалению, одна из спорящих сторон, Дмитрий Сергеевич Лихачев, уже не сможет ни прочесть этого, ни ответить…). Да, конечно, князь Игорь не святой и к лику святых причтен, как известно, не был. Да, в раздоре с Владимиром Переяславльским он «взял на щит» город Глебов, в чем потом и каялся. Принимал он участие и в других княжеских междоусобицах. Это было нормой тогда, князь должен был защищать свою вотчину, иначе долго не задержишься на престоле.
Но в пользу князя Игоря можно привести хотя бы уж то, что не испугался он солнечного затмения, мужественно выступил в поход. А ведь считались Ольговичи внуками солнца (Даж-Бога), и потому затмение означало для них предсказание смерти. Подсчитано, что 17 родственников Игоря погибли в дни рядом с солнечными затмениями!
Легко нам, сидя за письменным столом, утверждать, что-де Игорь творил «мерзкие дела». Но разве это не он сказал в 1180-м, когда назревала очередная междоусобица между все теми же Мономашичами и Ольговичами: «Брате, добра была тишина, лепей было уладиться»? А не задумывались ли вы, почему автор «Слова» так и не дал описания ГЛАВНОЙ СЦЕНЫ всего повествования — самой битвы Игоря Святославича?
Почему-то на это внимания никто не обращает: будто не об Игоревом «полку» речь. О буй-тур-Всеволоде, например, говорится гораздо больше. В летописях есть сведения о роли Игоря в сражении, и здесь видно, насколько мудро и мужественно вел себя наш князь. В решающий момент битвы, когда побежали ковуи (степняки — союзники русских), князь Игорь снял свой золотой шлем, чтобы ВСЕ УЗНАЛИ ЕГО, и бросился вперед в расчете, что бегущие остановятся и повернут его спасать. Ковуи не повернули, а князь Игорь, раненный в руку половецкой стрелой, оказался в плену. И когда половцы хватали Игоря, увидел он, как сражается, окруженный врагами, брат. Так почему же об этом в поэме одна строчка: «Игорь полки заворочает, жаль бо ему брата Всеволода»?
Ответ, вероятно, таков: автор «Слова» всегда вне оценок. Но ведь гениальность художника — отнюдь не гарантия его политической прогрессивности. И к мысли автора «Слова» можно и нужно относиться критически. И что же мы видим? Кто называет Кончака «холопом поганым»? Разве князь Игорь? Чьи слова «черный ворон, поганый половчанин»? КТО истолковывает поход Игоря как военную авантюру? Автор «Слова». Это он призывает князей ОТОМСТИТЬ за «раны» Игоря всем половцам, в том числе Кончаку, другу и свату Игоря, к тому же христианину (правда, у половцев тогда было арианство). И уж во всяком случае Кончак — никакой не холоп.
Конечно, хорошо, что автор «Слова» призывает русских князей объединиться, помириться и подчиниться авторитету киевского Святослава. Но ведь это — объединение на основе противостояния общему врагу, который, кстати, в то время реальной опасности для русских земель и не представлял, был просто «бумажным змеем». Автора «Слова» можно понять: ведь, например, если бы Новгород-Северский вместе, скажем, с Черниговом отделился от остальной Руси, создал новый союз с Полем, опустошительная война (между русскими же князьями) была бы неизбежна. Повторились бы времена Олега Гориславича, о которых автор (Мария?) напоминает в «Слове» прямым текстом. Зрела катастрофа, и, конечно, выступить в пользу примирения, в пользу согласия, используя любой подходящий повод (ну, например, события, которые можно трактовать как обиду, нанесенную половецким ханом Кончаком русскому князю Игорю), — это всегда важно, нужно и необходимо.
Но князь Игорь, когда вернулся из своего похода, выдвинул, видимо, гораздо более широкую «программу мира»: союз русских князей (Мономашичей и Ольговичей) между собой, а также русских князей и половецких ханов. В отличие от автора «Слова» князь Игорь НЕ БЫЛ ВРАГОМ ПОЛЯ, во всяком случае не всех половцев считал «погаными». И был ГОТОВ КОПЬЕ ПРЕЛОМИТЬ У КРАЯ ПОЛЯ ПОЛОВЕЦКОГО.
Кстати, мы говорим «Слово о полку», но что это такое: «полк» — остается неясным, так как это слово означает и военный полк, и поход, и сражение, и СВАДЕБНЫЙ ПОЕЗД одновременно. Вот, например, что поется в одной старинной свадебной песне: «Отец родимый! Мать родимая! У нас князь молодой, ясный сокол со всем ПОЛКОМ, со всем поездом…» А дружины Игоря и других князей двигались напрямую к ставке Кончака, чтобы сыграть свадьбу Владимира — княжича, сына Игоря, и дочки Кончака. Владимир попал в плен с отцом, Кончак выручил его, и свадьба состоялась. Так что такое, следовательно, «полк»? Андрей Никитин, Николай Переяслов и др. убедительно доказывают — не было никакого грабительского похода в Степь — был свадебный поезд, «напоровшийся» внезапно на враждебные племена половцев, на войска хана Гзака. Вместо свадьбы — плен. Затем — побег…
А что же происходило дальше? В 1187 году, через два года после трагических событий Игорева похода, возможно, вдохновленные «Словом о полку Игореве» русские князья дважды выступали в совместный поход против половцев. Участвовали и Мономашичи, и Ольговичи. Но до серьезных столкновений дело не дошло.
В первом походе — весной — войска остановила большая вода. Во втором — зимой — не успели русичи войти в контакт «с противником», как Ярослав Черниговский заявил: «Я дальше не пойду, дружина устала». И все возвратились. Видимо, никому из князей всерьез биться не хотелось (кроме, наверно, Святослава Киевского и его воинственной «княгыни» Марии). Впрочем, такой ли уж воинственной? Не было ли для Марии Васильковны вполне достаточно того результата, который и был достигнут: ведь Мономашичи и Ольговичи не вступили в ужасную кровавую усобицу, а, наоборот, путешествуют вместе, хоть до совместных боевых действий дело и не доходит? Разве этого по большому счету НЕ ДОСТАТОЧНО?
Итак, не был ли призыв начать военные действия против половцев своего рода политическим маневром? Вот удивительный вопрос! А ведь после этих «странных походов» было 16 лет мира с половцами (кроме небольшого инцидента в 1191 г.) Тут, как видно, победила «программа мира» самого князя Игоря. Едва возвратившись из плена, Игорь приехал в Киев и, как говорится в «Слове», пришел в Пирогощую церковь, гнездо Мономашичей, то есть подписал мир и со своими врагами из числа русичей. Оттого-то и рады были грады и веси. И это с удовлетворением констатирует автор.
А затем в 1187 году в Киеве состоялись три знаменательные «династические» свадьбы: Всеволод Юрьевич (север) выдал дочь за сына Рюрика Ростиславича (юг), а тот (Мономашич), в свою очередь, выдал дочь за Святослава, одного из сыновей Игоря Святославича (то есть за Ольговича). И, наконец, из плена возвратился Владимир с Кончаковной и маленьким сыном Изяславом (русские — половцы). Все три венчания произошли в одну неделю. Была свадьба, какой, по утверждению летописца, и не было никогда раньше на Руси. В Киев на торжества прибыли больше двадцати князей. То-то был пир на весь мир!
И еще одна дата: 29 декабря 1202 года. Умер князь Игорь. При самых таинственных обстоятельствах. Некоторые считают, что был убит соперниками. На киевский престол сел Роман, галицкий князь. И уже 2 января 1203 года Кончак с Ольговичами, детьми Игоря, взяли Киев, разграбили его, сожгли Святую Софию(!). Так Кончак отомстил за друга и, возможно, названого брата.
Там в Киеве на развалинах старый Кончак встретился со своим (и Игоря) внуком Изяславом Владимировичем. Тому было 18 лет. Верно, смотрел Кончак на внука и вспоминал: вот так же много лет назад встретился он впервые с самим князем Игорем, тому тогда тоже было 18 и так же дымились развалины Киева, разграбленного небезызвестным Андреем Боголюбским… А нынче Игорь уже мертв.
Но в этот промежуток в 16 лет от 1187 по 1203-й было время мира на Руси, редкие тогда годы покоя и тишины. Заслуга нашего героя. Так можно ли сказать, что дела князя Игоря были «мерзкими»? Вопрос этот хотелось бы задать Сулейменову, в последнем, уже упомянутом выше интервью сказавшему: «Тогдашней Руси Игорь нанес вреда едва ли меньше, чем все нашественники, все половцы и печенеги». Так ли? «Но Игорь, — продолжает Сулейменов, — конечно, не был каким-то особенным извергом, он был типичен». То есть извергом, конечно, был, но «не особенным», а «типичным», как и все остальные русские князья. Вот так. Оставим без комментариев.
Редко найдешь в истории по-настоящему гуманного правителя. Их единицы. Работает «дилемма политика», условие, согласно которому политик либо уходит с политической арены, либо наступает на горло собственной песне и отбрасывает все моральные принципы. Исключений мало, причем все они однотипны: крупные фигуры, уже закрепившиеся в политическом бомонде, вдруг переживают кризис (как индийский царь Ашока, III в. до н.э.) и становятся борцами за гуманизм. И во всех таких случаях это происходит на фоне каких-то гуманистических движений. (Например, для Ашоки таким движением был буддизм).
К сожалению, обычно такие люди плохо кончают (более близкий пример — Джон Кеннеди). Я убежден, Игорь Святославич как раз и был таким светлым, но редким исключением и, видимо, с типичной трагической судьбой. А в дальнейшем Поле, как мы знаем, стало частью России. Ныне в России живут многие народы. И мы все просто обречены на сосуществование. Мы сидим в одной лодке, называемой Россия. И эта лодка принадлежит всем нашим народам, не только русскому. В истории России было много внутренних войн. Мы и теперь не научились жить в мире сами с собой и с соседями (что показывает, например, чеченская «операция»).
Кажется, войны и усобицы — у нас в крови. Но из далекого двенадцатого века звучат слова новгород-северского князя: «Брате, добра была тишина, лепей было уладиться…». И когда нас призывают «не идеализировать» князя Игоря, то хочется спросить: если не мы, кто же и когда будет его «идеализировать»? Ведь он — наше национальное достояние, наш герой, часть нашей души… Такой получается парадокс: военная («трудная») повесть оказалась поэмой о мире, о согласии, о любви, о стремлении к взаимопониманию. Редким явлением среди древних поэм. Не потому ли, что написана женщиной, что тоже явно случалось не так уж часто?
