Религиозная загадка «Слова». Вера Автора «Слова…»

Прежде всего, поговорим о том, чем могла наша поэма (которую мы рассматриваем сейчас в качестве репрезентативного образца целого жанра) быть «крамольна» в глазах правившей тогда династии.

Если вглядеться в огромное множество княжеских имен, упоминаемых в «Слове», то не странно ли, что при таком их количестве и при таком, в принципе, относительно широком диапазоне времен, к которым они относятся, мы не встречаем НИ ОДНОГО упоминания тех, с кем связаны династические истоки и о ком с явно выраженным пиететом повествуют летописи? Ни Рюрика, ни вещего Олега, ни Игоря «Старого», ни Ольги, ни Святослава! Точка отсчета — Владимир, причем это подчеркивается достаточно демонстративно: «Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря…». Случайным это быть не может: автором должен был руководить некий идеологический мотив.

Можно сделать любопытное сопоставление с былинным фольклором, при всей типологической несхожести его со «Словом». Былины, как бы ни оценивать художественный уровень большей части из них, отражают народную память о личностях и событиях. Так вот, практически все былинные персонажи — особенно положительные или, скажем так, не совсем отрицательные, — имеют устойчивые отчества или их заменители («Попович», «Селянинович»). Очень странным исключением в этом смысле является ВЛАДИМИР. Эпитеты у него имеются, но по отчеству он именуется крайне редко, в считанных вариантах текстов, да и то это отчество («солнышко Сеславьевич») можно интерпретировать по-разному: не «Всеславьевич» ли, если учесть, что Всеслав Полоцкий в народной памяти сильно запечатлелся, и считать возможным ассоциативное повязывание его с «князем-символом». Как бы то ни было, у Владимира народной памятью, можно сказать, «ампутирован» отец — Святослав.

Если подумать, каковы тут причины, то напрашивается мысль, что былины — сугубо православный фольклор, Святослав же был ярко выраженным и воинствующим язычником, чей образ и чья память в мир этих сказаний органически не укладывались. Соответственно, и предшественникам его не нашлось места в народном предании.

И в «Слове» мы видим аналогичное отторжение всех тех же образов и имен. Автор объявляет точкой отсчета Владимира, святого и равноапостольного, и надо сказать, что его идеологическая позиция в этом плане кажется более «христианской», чем позиция Нестора, для которого первая династическая веха — это все-таки Рюрик.

Здесь читатель может испытать закономерное недоумение. «Слово» обычно считается поэмой если не полностью, то хотя бы отчасти язычески ориентированной, поскольку в нем упомянуты несколько имен, которые принято относить к языческой традиции: Хорс, Велес, Дажбог, Стрибог, а также Троян. Казалось бы, это и есть ответ на вопрос о том, что не устраивало в произведениях такого типа церковную власть. Если светскую, княжескую — игнорирование «варяжских» истоков, то духовную — языческие настроения; и как же можно говорить, видя эти имена, о христианской позиции поэта?

И все-таки можно. Во-первых, отмечу, что мы не знаем ни одного средневекового произведения, в котором имело бы место явное и откровенное прославление языческих божеств. Это вопиюще противоречило бы всем установкам христианского средневековья, совершенно чуждого плюралистичности и веротерпимости. Если на житейском простонародном уровне возможно было, исповедуя христианство, в то же время пережиточно практиковать те или иные унаследованные от прошлого обряды и виновато пытаться «задобрить» былых, отвергнутых покровителей, то такое «двоеверие» (условно допустим, что оно действительно имело место в народе) — не идеология, а просто боязливые психологические метания обывателя. Человек же, обращавшийся к той или иной аудитории, причем грамотной, должен был выражать некое цельное мировоззрение. Причем в цельном мировоззрении люди в те времена нуждались больше, чем мы, поскольку тогда склонность сомневаться и рефлексировать еще не считалась отличительным признаком интеллектуальной и содержательной личности: не было понятия «интеллигент»… Поэтому я не считаю правдоподобной версию, что у автора «Слова» язычество и христианство тем или иным образом «сочетались». Это было бы аномалией, и коли так, то он только под подушку мог бы писать: никто бы такого не понял и не воспринял.

Одно из двух: или христианство, или идолы.

А между тем мы видим в «Слове» и эти загадочные пять имен, и наряду с ними «Здрави, князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя полки»; и Игорь, бежавший из плена, едет поклониться Богородице Пирогощей… Кто-то, быть может, посчитает эту христианскую концовку камуфляжем — для того, чтобы, допустим, можно было надеяться, что, если текст не в те руки угодит, то, вскользь глянув и увидев благонадежные строки, его не сожгут… Но не получается! Христианские моменты рассыпаны по всей протяженности поэмы, и во множестве. Два раза упомянута святая София (в Киеве и в Полоцке), в отрывке о Всеславе говорится о «Божьем суде», и Игорю Бог кажет путь из половецкого плена. И половцы многократно удостаиваются эпитета «поганые», и выражение «дети бесовы» проскальзывает. И когда упоминается некий тмутараканский идол, то к нему прилагается слово «болван» — безусловно ругательное, если учесть, что в одном из дидактических посланий осуждаются продолжающие веровать «проклятому болвану Перуну» (Перун был обобщенным символом язычества). Причем наряду с явно христианскими моментами имеются и завуалированные.

Рассмотрим их.

Обратим внимание сначала на то, что после первого упоминания о Бояне сказано, что он пел песнь «… старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред полкы Касожскими, красному Романови Святославличю…».

Из трех названных князей, которые, видимо, появляются здесь в качестве символов мудрости, доблести и красоты, двое — Ярослав и Мстислав, — уникальны тем, что, по летописи, обращались за помощью к сверхъестественным силам (Ярослав — к Богу перед последней битвой со Святополком, Мстислав — к Богородице во время поединка с тем самым касожским предводителем Ридадэ-Редедей), и помощь эта была им, согласно повествованию, дарована. Подчеркнуто христианский князь и подчеркнуто христианский воин! Далее, в роли супостатов для Автора выступают только нехристианские, в основном языческие, народы. В одном отрывке «Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела и Половци», поверженные русскими князьями, в другом — Изяслав Василькович, который «… позвони своими острыми мечи о шеломы Литовския…», в третьем — галицкий Осмомысл Ярослав «стреляющий» «салтани» (т. е. мусульманских правителей) за землями. А европейцы-христиане (кроме, правда, звенящих русским златом готских дев — это единственное исключение), — изображаются сочувствующими и скорбящими в час поражения русских: «… Ту Немци и Венедици (венецианцы), ту Греци и Морава поют славу Святославлю. кают князя Игоря, иже погрузи жир (изобилие) во дне Каялы, рекы Половецкия, Рускаго злата насыпаша…». Кроме того, имеется, по-моему, и некий, хотя и очень расплывчатый, образ «христианского оружия»: у русских «шеломы латинские» и «сулицы Ляцкии» (копья польские), а у противников — шеломы литовские или «Оварскыя»…

Конечно, у читателя закономерно всплывет вопрос: а как же тогда те самые таинственные имена? Имена, которые считаются «идольскими» и прославление которых дает повод классифицировать мировоззрение Автора как безусловно языческое.

Правда, многие замечали, что в поэме нет Перуна — этой, при всем сомнительно славянском своем характере, наиболее символической для всех интересующихся «дохристианским славянством» фигуры. Странно… но Хорс, Дажбог и т. д. — они-то налицо. Как же не считать поэта язычником, если он откровенно чествует языческие имена?

А ЯЗЫЧЕСКИЕ ЛИ ОНИ?

Точка зрения © 2024 Все права защищены

Материалы на сайте размещены исключительно для ознакомления.

Все права на них принадлежат соответственно их владельцам.