К тайнам «Слова» относится и ответ на вопрос: когда? Есть выдающиеся историки, положившие очень много сил, чтобы доказать: поэма была написана отнюдь не по «горячим» следам событий, а много спустя. Так, историк Александр Зимин вообще считал «Слово» подделкой конца XVIII века. (Недавно эту же гипотезу пыталась защитить Фаина Гримберг в книге «Рюриковичи», но, по-моему, неудачно: она сравнивает гипотетического мистификатора с Макферсоном, Чаттертоном, Ганке и Линде — писателями вовсе не гениальными, то есть не считает «Слово» великим произведением, коим оно все-таки является).
Также и знаменитый Лев Николаевич Гумилев считал, что «Слово» было написано гораздо позже похода, да и вообще под главными действующими лицами подразумевались совсем другие исторические персонажи времен Александра Невского. Нет спора — именно во времена Александра Невского «Слово» МОГЛО приобрести особый смысл. Если под половцами понимать монголов, то призыв «Слова» к объединению против «поганых» можно было толковать как оппозиционный к политике неравного «союза» с монголами, которую проводил Невский. Да. Но следует ли из этого, что «Слово о полку Игореве» было написано именно во времена монголов? Ни в коей мере…
В поддержку своей точки зрения Лев Николаевич приводил некоторые, как ему казалось, несообразности в тексте «Слова», которые переставали быть таковыми, ежели принять его точку зрения. Но надо отдать справедливость и академику Борису Рыбакову, который выступил тогда со статьей «О преодолении самообмана», где в резкой форме подверг критике основную книгу Гумилева о «Слове» («Поиски вымышленного царства»). Хотелось бы, конечно, чтобы дискуссии в науке были более вежливыми, но факт остается фактом: Рыбаков очень ясно объяснил все, что Гумилеву представлялось несообразностями. Это так, но — строго логически рассуждая — истина так и не была установлена: теория Гумилева была опровергнута, но где гарантия, что однажды не найдется новых аргументов?
В конце семидесятых Гумилев приезжал в Москву и прочитал ряд лекций, и мне даже привелось увидеть мэтра, но… о «Слове» он, увлеченный блистательным потоком новых идей, фактов и теорий, больше не упоминал.
Большинство же исследователей (см., например, статью Антона Горского ) придерживаются мнения, что оно написано непосредственно после похода. В пользу этого — точность описания канвы событий, многие детали, имена, которые были на устах именно в тот год, особенное, глубоко личное отношение автора к Игорю и к Ярославне, а также к другим героям поэмы.
Для меня сказанное тоже представляется в высшей степени убедительным. Невозможно воссоздать весь спектр описанных в «Слове» событий спустя многие годы (или тем более — века) со дня возникновения легенды об Игоре в устном виде. Невозможно также вспомнить те мелочи, которые безвозвратно ушли во тьму прошедшего. Между тем исследователи находят все больше деталей, касающихся реальных фактов: буквально на днях в «Новой газете» Андрей Чернов опубликовал реконструированное описание сражения Игоря с половцами, объясняющее почти каждую фразу. Автор, отделенный от событий десятилетиями и столетиями не смог бы все так хорошо запомнить!!
Так что скорее всего «фокус» поисков должен лежать где-то в 1185-1189 годах. Рассмотрим по порядку.
1185 год. «За» эту дату — следующие факты. Рязанских Глебовичей автор считает вассалами Всеволода Юрьевича, но они вышли из повиновения летом 1185 года… Постойте-постойте, а когда же Игорь вернулся из плена? Так — тоже летом 1185-го года. Сражение произошло в мае (точнее 12 мая), побег же Игоря датируется началом июня, если следовать хронологической таблице, разработанной Георгием Сумаруковым. Если «Слово» пишется ЛЕТОМ 1185 года, то «состыковка» дат очень рискованна.
А вот еще. Кончак с Гзаком преследуют Игоря. (Дальше привожу в своем переводе):
…Гзак и Кончак едут по следу Игоря.
А соловьи уж веселые песни распевают, свет-зарю возвещают.
И сказал Гзак Кончаку: «Коли сокол ко гнезду летит, расстреляем соколенка калеными стрелами!»
И ответил Кончак: «Коли сокол ко гнезду летит, опутаем соколенка красной девицей!»
И сказал опять Гзак Кончаку: «Если опутаем красною девицею, ни нам будет соколенка, ни нам красной девицы. Вот тогда-то и начнут нас клевать птицы-вороны в чистом поле».
В последней фразе — намек на возвращение Владимира с Кончаковной в Киев, что произошло только в 1188 году!
Когда же было написано «Слово»? Дмитрий Лихачев называл 1187 год. Почему? Оказывается, есть (или были) основания считать, что Владимир вернулся в 1187 году (согласно Ипатьевской летописи, данные которой в этом пункте расходятся с иными источниками). А с другой стороны, позже «Слово» вряд ли было написано, так как в том же году умирает Ярослав Галицкий, и призывы к нему в «златом слове» Святослава становятся анахронизмом.
Итак: 1187 год? Нет. Николай Бережков («Хронология русского летописания») совершенно точно доказывает, что в Ипатьевской летописи произошло совмещение материала за 1187 и 1188 годы, так что Владимир вернулся на Русь все же в августе-сентябре 1188-го. Единственный аргумент за единственно возможный 1187 год теряет силу. Академикам остается только развести руками. Что же получается: дату написания «Слова» установить невозможно?! Остается сделать только один шаг.
Итак. Я утверждаю, что единственной даты написания «Слова» (как, впрочем, и единственного автора, при том, что основным и главным была все-таки Мария Васильковна) — не существует! «Слово» писалось В НЕСКОЛЬКО ЭТАПОВ.
И первым текстом, в дальнейшем превратившимся в великую поэму, было, как я полагаю, послание Игорю, томящемуся в плену у половцев, написанное Марией приблизительно в самом конце мая 1185 года. (И это объясняет все про рязанских Глебовичей). Цель послания — побудить Игоря вернуться, совершить побег из плена. Действительно, в своем письме Мария пишет, что за «обиду», нанесенную Игорю Кончаком, Святослав призывает ВСЕХ князей русских, как Ольговичей, так и Мономашичей, объединиться и совершить поход на Великую Степь. Отказаться теперь Игорю было бы очень странно и даже нелепо. Если все, даже прежние недоброжелатели, собираются ему помогать, как можно уклониться от выступления самому? Как можно «отсиживаться» в плену? Мария своей цели достигла.
Ниже я привожу своего рода реконструкцию «Послания» Марии. Прошу читателей отнестись к этому как к попытке своего рода художественного исследования, как к такому синтезу искусства и науки, который, не претендуя на научную точность, все же может интуитивно и по-новому осветить проблему. Замечу только по ходу дела, что в реконструкции сна Святослава и его объяснения с боярами я воспользовался выдающимся в своем роде анализом этого текста в книге Бориса Гаспарова «Поэтика «Слова о полку Игореве». Так что это не только нетвердая интуиция…
Мария — Игорю
Прими, о княже, горестную весть.
Уже поникла трава от жалости, уже деревья в печали склонились к земле. И настала година нелегкая, княже, и пустыня накрыла русскую силу. И тогда восстала дева Обида в стане внуков Даж-Бога, и вступила в Троянскую землю. И всплеснула крылами лебедиными на синем море у Дона. Расплескала она благи времена, явила гнев небес и слово богов: «Усобица князьям — на смертную погибель. Ведь нынче говорит брат брату: «То мое, и то — мое же», про малое глаголят: «Се велико», и сами же себе куют крамолу. Поганые ж со всех сторон приходят с победами на горестную Русь». Далече сокол залетел, на птиц охотясь к морю — глядь: а Игорева храброго полка не воскресить…
И завела по ним уж плач свой Укоризна, а Жалость в турьем роге разносит погребальные угли к домам погибших. И завыли тут русски жены: «О-о-о, уж милых нам мужей и мыслью не смыслити, и думою — не сдумати, глазами их не выглядеть, а златом нам и серебром подавно их не вызвенеть».
О, княже, Киев в горести, врагами Чернигов окружен! Тоска разлилась по родной земле. Печаль рекой течет. Пока князья куют свою крамолу, поганые с победами приходят на землю русскую и дань берут — рабыню от двора. Тут немцы и венецианцы, тут греки и моравы поют Святславу славу, а, тебя, Игорь, клянут: все русское добро, мол, потопил он, все русско злато, мол, просыпал сей князь на дно Каялы половецкой. Да сам не пересел ли Игорь из княжьего седла в седло кочевничье?
Два безрассудных Святославича, Игорь и Всеволод, разбередили-де кривду, которую отец их усмирил, великий, грозный Святослав, князь киевский. Грозе подобный, устрашил врагов булатным он своим мечом, на землю наступил на половецку, и потоптал овраги и холмы, болота и ручьи он иссушил, озера, реки тоже замутил, и хана Кобяка из Лукоморья пленил, из половецких полков железных и бессчетных как коршун выхватил его и, словно вихрем пронеся над Русью, во град престольный Киев бросил. И пал Кобяк во граде Киеве, во гриднице у Святослава. И пересилила хула хвалу… И почернели стены городские, веселье сникло. Святослав узрел на Киевских горах неясный сон.
«Вечер меня, — он рек, — одели покровом черным, на тисовой кровати положили. Черпают синее вино мне, а оно горько как трут. На лоно мне сыпят жемчуг крупный из колчанов, смотрю, а колчаны — без стрел. И ублажают тут меня — но кто же? Толковины, союзники неверные, что первые в сраженье дрогнут, не знаешь, за тебя ль они иль против, такие ж басурманы, как другие. И снится дале мне, что басурманы вдруг превратились в бусых вранов, — и всю-то ночь те вороны кричали. А между тем и кровля без князька во златоверхом моем терему. Но вот уж я не в тереме своем, уж я за городом у Плесеньска на болони. Стоят здесь в дебрях сани похоронны. Кто в них лежит? Не я ли сам? И понесли те сани черны вороны далеко-далеко за сине море…».
Сказали тут бояре: «Князь! Первопричина тоске, что твою душу полонила, известна нам: два сокола слетело со отчего престола злата, чтоб город воевать Тмутаракань. И любо было им шеломом испить воды Донской. А вышло так, что синее вино то им выпить — стало в непосильный труд. И предали нас толковины-торки. И подрубили крылья русским соколам поганы сабли половецки, и соколов самих опутали в железны путы, «дебрь кисани», как половцы рекут, а ты их в сани в дебрях в сне своем преобразил. Не кровля без князька, княженья — без князей остались. Ведь на реке Каяле нежданно тьма закрыла свет, померкли солнца два, погасли багряных два столба, два юных месяца, Олег и Святослав, заволоклися тьмой и закатились за сине море. Потому-то во сне твоем жемчужны слезы на грудь тебе катились, и варвары в великом буйстве были. И тьма объяла свет. И разбежались по всей русской земле враги, как пардужье гнездо. И победило насилье волю. Див на землю пал, и девы готски поют и время бусово, и месть за Шарукана; на бреге синя моря, златыми русскими браслетами звеня. А как веселья жаждал погибший русский полк!»
И изронил тут Святослав златое слово, с слезами смешанное: «О, сыны мои, Игорь со Всеволодом! Рано дразнить мечами стали вы землю Половецку. Нечестно победили вас враги, нечестно вашу кровь поганые пролили! Храбры сердца ваши, тверды, как будто в пламени жестоком их ковали, в огне сраженья закаляли. Да только разве это моим сединам сребряным хотели вы створить?
И уж не вижу мощной власти мил брата моего я Ярослава с черниговскими былями его, с могучими татранами, с шельбирами, с топчаками, с ревугами, с ольберами, где был ты, Ярослав? Куда, брат, схоронился? Не ты ли без щитов, ножами засапожными и криками полки умеешь побеждать, звеня в лишь в прадедов велику славу? Но он сказал: «Мужаться сами будем и будущую славу их похитим, а славу прошлую займем для предков». Он, верно, думал: стар великий князь, что ж, разве лепо слушаться его бессилья? Но старость, брат, еще се не беда. Не диво, говорю я, старому помолодети. Так сокол, коли в трех мытях бывает, летает высоко, сам птиц всех хищных побивает и не дает малых своих детей в обиду… Беда в другом: князья не помогают! Старейшинство в ничто вы обратили… А тут у Роменя кричат уж люди под саблями врагов, и ранен князь Владимир, и горе и беда, ох, сыну Глебову!
Ты, Всеволод, великий князь! Неужто златой престол отцовский не мыслишь защитить? Примись за дело ты — и раб пойдет по резане, невольницы — и по ногате. Ты Волгу можешь веслами разбрызгать, шеломами ты вычерпаешь Дон. Ведь ты живыми стрелами стрелять умеешь, не стрелами — сынами удалыми Глеба.
А вы, буй Рюрик и Давыд! Не ваши ль войска в своих злаченых шлемах-ладьях по рекам крови плывут? Не ваша ль хоробрая дружина рыкает как туры, во поле раненые саблями калеными? Вступите ж, господа, в златые стремена за честь своего времени, за землю Русскую! За раны Игоря, отважного Святславльча!
Ты, галицкий князь Ярослав! Ты, Осмосмысл! Высоко ты сидишь на златокованном престоле. Угорски горы окружил ты несчетными полками, заступил путь королю. Ты мечешь палицы чрез облака, суд рядишь до Дуная. Дружины грозные твои текут по землям. И не тебе ль врата сам Киев отворял? Не ты ль стрелой сбираешься попасть в султана дальних стран? Стреляй же в Кончака ты лучше, княже, в холопа ты поганого стреляй! За землю Русскую, за Игоря, за Святославльча!
А ты, Роман, и ярый мой Мстислав! Несет вас храбра мысль на подвиги. Когда летите вы на брань за отче дело, вы словно соколы, что на ветрах ширяются, коли на птиц охотятся. Шлемы у вас латинские — завязочки железные. Дрожат от вас хины, Литва, Дремела и Ятвига, и даже половцы повергли копья ниц, главы склоняя под мечи булатны ваши. Погас для Игоря уж солнца свет, и древо не в свой срок листву сронило, по Роси, по Суле грады уж делит враг. Дон, княже, кличет, Дон зовет: «На битву, Игорь! На победу, княже!»
И ольговичи, храбрые князья, готовы биться! Ингвар и Всеволод и три Мстиславича, не худшего гнезда вы шестикрыльцы. Неужто жребия победы избегая, задумали себе похитить власть? К чему тогда златые вам и шлемы и щиты, и остры копья польские? Загородите стрелами острыми своими ворота Степи! Позвените оружьем за землю Русскую, за раны Игоря, отчаянного Святославича!
Уж не течет Сула серебряной струею ко граду Перьяславлю. Уже Двина течет болотом ко полочанам прежде грозным, под крики торжествующих врагов. Один лишь Изяслав, сын Василька, мечами острыми в литовские шеломы, звенел со славой деда соревнуясь. Но сам же пал под красные щиты от вражеска меча, со смертью обвенчавшись. И молвила ему тогда невеста: «А не сам ли, княже, желал ты смертна рва? Смотри, уже дружину мертвую твою, крылами одели птицы, звери лижут кровь… И нет с тобою рядом Брячеслава, и нет другого Всеволода-брата. Один ты изронил свою жемчужну душу из тела храброго чрез злато ожерелье».
Унылый глас поет унылу песнь, веселие поникло, трубы трубят тревогу в городах. Внимайте, ярославичи, и вы, Всеслава внуки! Пора вам опустить вражды знамена. Пора уже — мечи вложите в ножны, не то — лишитесь дедовой вы славы. Почто приводите вы половцев поганых на землю Русскую? А нынче врозь полощет ветер флаги Давыдовых и Рюрика полков, а на Дунае копия поют.
А у Путивля Ярославны слышен глас. Будто чайка безвестная кричет на заре: «Белой чайкой дунайской полечу, и шелковый рукав-крыло в Каяле омочу. Утру водой живой кровавы раны князю на жарком его теле».
Ярославна в Путивле на стене стоит одинешенька, рано-рано, на заре причитает Ветра-брата призывает: «О Ветрило-Ветер, господин мой, что так сильно дуешь? Зачем мчишь хиновски стрелы на воинов моего лады? Мало ли гор тебе подоблачных, чтоб веять над ними? Мало ль кораблей на море синем, чтоб паруса их надувать? Что ж, Ветр-Ветрило, по степному ковылю рассеял ты мое веселье?»
Ранним утром Ярославна на стене Путивля рыдает-приговаривает: «Брат второй мой, Днепр-Словутич, ты пробил земные кручи, и лелея нес ладьи ты Святослава ко поганой рати Кобяка. Прилелей назад моего ладу, чтобы слез не лить мне по утрам».
Ярославна утром рано во Путивле на стене плачет-припевает: «Ты светлое, ты трисветлое, Отче-Солнышко! Всех ты греешь, всех ты красишь, что ж протянуло ты горячий луч к воинам лады моего? Что ж в безводной им степи луки иссушила жажда, колчаны стянуло туго? Восшуми море синее, налетите смерчи злые, унесите это послание в дальни края».
И тут взял Словута-сын свои гусли, призвал товарищей-спутников своих, и пошли они в путь, в Степь половецкую, ко Игорю, ко Святославичу…
Кстати, Словута (имя посланца, конечно, могло быть другим) мог сопровождать православного священника, который — как считает Сумаруков — прибыл к Игорю 26 мая 1185 года с целью, вероятно, обвенчать Владимира с Кончаковной (которую, кстати, окрестили Свободой — в часть побега Игоря, не иначе! И Кончак, которому Игорь, конечно, не доложил причин своего побега, на это смотрел!). Кончак вернулся к себе в ставку 2 июня, следовательно, на подготовку и осуществление побега у Игоря было всего несколько дней.
