Имя «Троян» занимает особое место даже в самой прославляемой поэтом загадочной «пятерке». О четырех остальных именах мы говорили в предыдущей части; Трояну же я решил посвятить отдельную главу, поскольку он более, чем кто-либо иной, приблизит нас к пониманию авторской идеологии.
Точек зрения на Трояна великое множество. Если выделить основные и заслуживающие серьезного отношения принципы истолкования этой фигуры, их пять.
1. Римский император, покоривший в начале 2-го столетия Дакийское царство на Дунае.
2. Божество восточных славян.
3. Слово «трояни» или «трояню» — нарицательное, связанное с древней Троей.
4. Надо читать не «Троян», а «трояны» (три брата), и подразумеваются Кий, Щек и Хорив — летописные основатели Киева. Сразу исключу из рассмотрения версию о том, что «трояны» — это Рюрик со своими сомнительными братьями (летописное «Синеус и Трувор» некоторые интерпретируют как превратно понятое скандинавское «родственники и дружина»): дело в том, что мы уже говорили о полнейшем игнорировании поэтом варяжского периода.
5. «Троян» идентичен «Бояну», просто написание имени варьируется.
Имеются гипотезы иного плана, но все они грешат по меньшей мере одним из двух капитальных недостатков. Порой не учитывается огромная масштабность фигуры Трояна в «Слове». Таковы, например, версии, что Троян — это римский полководец Траян, тезка императора, живший в 4-ом веке, или Труан, дружинник Олега, четвертый от конца в договорном списке. Эти люди по своей значительности и по воспоминаниям, которые могли остаться о них в веках, даже отдаленно не тянут на роль «сверхсимвола», коим является для поэта Троян. В других случаях предлагаемое истолкование совершенно не согласуется с контекстом тех фрагментов, где Троян упомянут. Так, Гумилев считал, что Троян — это несторианское именование Троицы; но как же в этом случае понимать «тропу Трояню» или «вечи Трояни»?…
Если же вернуться к пяти наиболее основательным принципам подхода к Трояну, то, на мой взгляд, только версия об императоре дает возможность органичного, без натяжек, чтения всех четырех отрывков «Слова», содержащих этот термин.
Видеть в Трояне языческого бога мешает уже то, что с ним в поэме дважды связываются «временные» вехи: «Были вечи Трояни…» и «На седьмом веце Трояни…». Предполагалось, конечно, что имеется в виду некая «языческая эпоха». Но, во-первых, такая периодизация истории была бы слишком «отвлеченно-категориальной», наукообразной, а это не в средневековом духе.
Во-вторых же, будь загадочная терминология «Слова» (Дажбожьи и Велесовы внуки и т. д.) политеистической, Автор не относил бы язычество к прошлому. В субъективном восприятии поэта оно было бы живейшим настоящим, и он ни за что не стал бы даже символически «хоронить» эту систему мировоззрения, а хотя бы в пику церкви подчеркивал бы, что она жива. Кроме того, Троян в трехчлене, начинающемся словами «Были вечи…», ставится в один ряд с людьми, что побуждает считать и его скорее человеком, чем сверхъестественным персонажем. Наконец, Трояна нет ни в одном из имеющихся списков божеств (кроме отрывка из переводного «Хождения Богородицы по мукам», где подбор имен явно произволен и серьезного отношения не заслуживает).
Что касается версии о трех братьях («трояны», а не «Троян»), то Кий, Щек и Хорив — это герои предания скорее ПОЛЯН, чем восточных славян в целом. Автору «Слова» слишком дорога была идея единства Русской земли, чтобы он стал демонстративно подчеркивать чьи-то локальные истоки. У него упоминаются разные уделы и князья, но в качестве общерусского символа он, если учесть тон поэмы, должен был выдвинуть имя, на причастность к которому имели бы равные права все части страны и которое в равной же степени было бы исторически «дистанцировано» от любой из земель. Попросту говоря — чтобы никому обидно не было.
Далее, надо отметить, что завуалированность имен и образов не является стилистически характерной для «Слова»: поэт обычно поясняет, что имеет в виду, — он и метафору «соколы-лебеди» сразу расшифровывает, и, упоминая в конце Бояна и Ходыну (как бы последнее имя ни истолковывать), пишет вслед за этим «песнотворцы», и в иных случаях старается раскрыть смысл своей терминологии. Если бы он обобщенно именовал одним словом троих, то, мне думается, хоть раз да добавил бы, что это те самые три брата… Конечно, здесь можно возразить, что тогда отсутствие пояснения странно и в том случае, если Троян — римский император. Дело, однако, в том, что Траян был все-таки правителем древней сверхдержавы и, для народов восточной Европы, великим завоевателем; поэтому можно не то чтобы утверждать с уверенностью, но, во всяком случае, допустить, что его имя в эпоху «Слова» просто не нуждалось в комментариях, подобно, скажем, имени «Цезарь» или — для нас, — «Наполеон». Кий, Щек и Хорив, при всем уважении, не столь сверхмасштабны. Что же касается предположения о том, что «Троян» — это иначе написанное имя «Боян», то такая версия совершенно не согласуется, по-моему, с двумя фрагментами, где упомянут интересующий нас термин. В первом из них тогда получается тавтология. Цитирую: «О БОЯНЕ, соловию стараго времени! А бы ты сия полкы ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу ТРОЯНЮ чрес поля на горы…». Если ставить знак тождества между Трояном и Бояном, то выходит — рища в СВОЮ тропу; а тогда зачем повторение имени?…
Во втором же из фрагментов «вечи ТРОЯНИ» предшествуют «летам ЯРОСЛАВЛИМ» и полкам ОЛЬГОВЫМ. Имя «Троян» ставится в один ряд с именами КНЯЗЕЙ, и не логичнее ли считать и его тоже неким ПРАВИТЕЛЕМ? Если Троян — это Траян, то мы видим перечисление эпох, пусть крайне неритмичное, с гигантским скачком через века (от Траяна до Ярослава почти тысяча лет, а от Ярослава до Олега меньше полувека). Тогда времена Трояна — расширительно понимаемые, возможно, как «западноримский период», — некий «золотой век»: установление контактов — быть может, дружественных, — между восточными славянами и Империей, а также (это по моей гипотезе) приобщение к христианству… Времена Ярослава — единое государство, как бы «еще не распад»; войны же Олега Святославича — символ воцарившейся надолго удельной смуты. Периодизация, конечно, очень спорная с формально-исторической точки зрения, но внутренней логики в ней все же больше, чем если предполагать в Трояне лицо иной категории, нежели упоминаемые вслед за ним Ярослав и Олег.
Истолкование «трояних» мест «Слова» как поэтически связанных с древней Троей напрашивается прежде всего из-за обиды, которая вступила «девой на землю Трояню». Да, Елена («дева» не формально, но метафорически, ибо она — молодая и прекрасная женщина) — едва ли не самый яркий и броский символ обиды и раздора, пришедших когда-то на некий берег, на некую землю… Но это единственный из четырех интересующих нас фрагментов, в котором троянская версия проходит без натяжки. Ибо точкой исторического отсчета для Русской земли Троя все же не может быть: ни «вечи Трояни», ни «на седьмом (почему тогда именно на седьмом?) веце Трояни» с ней сколько-нибудь органично не согласуются. В первом из отрывков можно было бы еще интерпретировать «тропу Трояню» как древний путь воинской славы, но даже и это странно, поскольку троянцы, при всем уважении к ним, — побежденный и уничтоженный народ, и правдоподобно ли, чтобы образ именно этого пути — даже метафорически, — прилагался нашим Автором к своему народу?
Если же Троян — император Траян, то увязывается всё. Времена этого правителя были для восточных славян эпохой, начиная с которой их предки вступили в интенсивный контакт с Империей, причем связь эта устанавливалась на Дунае — реке-истоке, реке, символизировавшей прародину (что и ПВЛ подтверждает, и в поэме выражено очень явно). Обаяние Рима и желание преемственности по отношению к нему были, я полагаю, не менее действенны в восточнославянском мире, чем на Западе, где Карл Великий в 9-ом веке провозгласил Священную Римскую империю — условную, конечно, но ему нужно было само имя древней державы… Масштабность этого символического истока искупает в поэме ранее упомянутую мной временнУю неритмичность трехчлена «Вечи Трояни — лета Ярославля — полци Олговы». Что же касается выражения «на седьмом веце Трояни», то слово «седьмой» может быть здесь не конкретным порядковым числительным, а означать «завершающий»; слово же «век» на средневековом языке — не столетие, а «отрезок времени, период» (да и мы ведь говорим иной раз «век Екатерины Второй»)… Если истолковывать так, то Всеслав жил именно «на седьмом веке» от Траяна: на исходе исторически и математически достоверной ТЫСЯЧИ ЛЕТ между ними. Причем именно этот тысячелетний промежуток времени, очень возможно, был для поэта дополнительным эмоционально-мистическим доводом в пользу огромной масштабности Всеслава в его трактовке. Тысячелетие — это как бы «цикл»: от одной сверхличности до другой.
Если вернуться к «тропе Трояней», то это выражение, я думаю, когда-то было у восточных славян устойчивой метафорой пути побед и воинской славы. Дело в том (идея не новая, мне остается лишь согласиться с нею), что «Tropaeum Traiani» — это некий монумент или обелиск, построенный Траяном на Дунае, в районе современной Добруджи, в честь победы. И «тропа Трояня» — идеально логичная и в звуковом, и в смысловом плане славянская народно-этимологическая модификация сего латинского двучлена. Траян для славян должен был, по-видимому, являться символическим образом великого полководца и завоевателя.
Что же касается обиды, вступившей «девой на землю Трояню», то здесь, я думаю, действительно обыгрывается тема Елены, древней Трои и рокового раздора. Поскольку поэт писал Траяна через «о», мне кажется очень и очень вероятным, что он считал само это имя восходящим к названию града Приамова, — тем более если слышал, что римляне производили себя от троянцев. Тогда получается, что он СИМВОЛИЧЕСКИ, через имя дунайского императора, связал свою собственную страну (чьи истоки — на Траяновой реке) с этим древнейшим и престижнейшим городом.
Я понимаю, что идеология поэта, если интерпретировать ее таким образом, покажется искусственной. Идея дунайской прародины могла иметь значение в те времена только для очень узкого круга знавших историю и самостоятельно мысливших людей. Дело, однако, в том, что совершенно точно так же в 19-ом веке Достоевский, Леонтьев и некоторые славянофильски настроенные мыслители метафизически простирали истоки России к Константинополю… Тоже сконструированная на философских основах идеология; но и в том, и в другом случае за искусственностью построений лежит некий пласт живой веры и реально ощущаемой людьми причастности к чему-то.
Поставим вопрос: если Троян — это император Траян, то чем, кроме своих дунайских завоеваний (в результате которых земли восточных славян соприкоснулись с Империей), он был символичен для Автора и дорог ему?
Здесь мы возвращаемся к основной теме очерка. В предыдущих главах была выдвинута новая точка зрения на РЕЛИГИОЗНУЮ позицию Автора и на то, чем являются упомянутые в поэме «неправославные» культовые имена. Это, по моей трактовке, осколки принятого когда-то из Рима христианства, отдалившегося за века от вселенских конфессиональных норм, павшего под напором византийского миссионерства, но романтически воспеваемого поэтом ввиду той культурно-исторической древности, которая с ним связана и отблеск причастности к которой освещает Русскую землю…
Если мы подумаем, насколько может иметь отношение к этому сверхсимволичность Траяна в поэме, первое впечатление ни малейшей зацепки не даст: Траян правил и сражался задолго до христианизации Римской империи, он жил века на три раньше той эпохи, когда к славянам могло проникнуть из этой последней предполагаемое мною раннесредневековое христианство.
Дело, однако, в том, что о Траяне, во времена уже более поздние, сложилась примечательная легенда. Согласно ей, душа именно этого императора, томившаяся — ибо он был язычником, — в преисподней, была вызволена оттуда молитвами одного из знаменитейших римских пап — Григория 6-го (правившего церковью на рубеже 6-го и 7-го столетий). Траян был помилован за благочестивое деяние: он, проявив сострадание к некоей бедной вдове, воззвавшей к нему о правосудии, отложил выступление в поход, чтобы покарать обездоливших ее злодеев. Вышедшей из ада душе Траяна была дарована возможность прожить еще одну земную жизнь — в ином обличии, под иным именем и в лоне христианской веры, — и обрести вечное спасение. Мотив этой легенды обыгрывается, кстати, в том числе в «Божественной комедии» .
Сказание это было широко известно в Европе, и очень вероятно, что его знал наш поэт. Тогда получается, что Траян для него — не только образец воинской доблести, но и первый СИМВОЛИЧЕСКИ ХРИСТИАНСКИЙ (по итоговой своей участи) император.
В свете такого истолкования Трояна и его эмоционально-идеологического значения для поэта мы можем непротиворечиво объяснить и ту символичность, которою наделяется в «Слове» Дунай. Помимо упоминаемого, правда, в ПВЛ, но очень туманного предания о дунайских землях как давней этнической прародине (туманного, поскольку конкретно восточные славяне на этой реке никогда не жили, а существовал ли когда-то единый праславянский этнос — вопрос дискуссионный), Дунай и его окрестности предстают перед нами тогда в образе земли, освящаемой идеей религиозной преемственности. Земли, через которую восточные славяне восприняли в древности христианство, ибо именно она связывала их с Империей; сама же эта связь установилась в еще более ранние времена благодаря завоеваниям Траяна.
Если такова идеология поэта, то дунайские края для него были, видимо, тем же, чем Константинополь и Босфор для русских религиозных романтиков второй половины 19-го столетия. Траян же в этом случае — прорубивший для славян «окно в Рим» предтеча и провозвестник христианизации страны, некий аналог апостола Андрея в ПВЛ; и религиозная легенда о спасении его души великолепно согласовывалась с такою его трактовкой.
Я думаю, Автору была чрезвычайно дорого сознание очень древней приобщенности его этноса — восточных славян, — к христианству. Он гордился этой древностью и именно поэтому, не будучи, конечно же, «хорсианином» (ведь у него налицо православная лексика), всё же ввел в поэму фольклоризованные имена ипостасей Троицы, желая символически примирить и объединить их с более просвещенной и восторжествовавшей в конечном счете греко-византийской конфессией.
Дунай, по моей мысли, был для поэта символом и древнего религиозного просветления его страны, и её преемственности по отношению к христианскому Риму, предтеча которого — «Троян». «Вечи Трояни» (наверное, времена установления связей с империей и произошедшей благодаря им христианизации) — это для него, по всей видимости, некая первая историко-метафизическая не точка, а «эпоха отсчета», вторая же — Владимир. Длительный период между двумя этими вехами выпускается из рассмотрения… Почему? Мы плохо знаем несколько раннесредневековых столетий предыстории России, но можно допустить, что Автора они чем-то эмоционально и идеологически не устраивали, и он предпочел не упоминать это время, а, почтив первоисток, сосредоточиться на ближнем, живом и ощутимом для него. Так некоторые образованные русские в 19-ом веке, считая себя «птенцами гнезда Петрова», т. е. людьми новой, европеизированной России, романтически возводили её истоки к Киевской и удельной Руси, когда страна была органичной частью европейского мира, и очень не любили — вплоть до психологического отторжения, — времена татарские и московские, времена, окрасившие страну азиатским, восточным, чуждым для них колоритом.
Скажу откровенно: я приписываю автору «Слова» не сформулированную, но по нескольким намекам всё же ощущаемую в поэме мысль, аналогичную той, что была высказана на три с лишним века позже Филофеем. Мысль о собственной стране как «втором Риме», риторическое непризнание этой роли за Византией, оспаривание её в пользу Руси.
Могут возразить, что я в этом предположении захожу неоправданно далеко, что основания очень шаткие. Да, но вот два аргумента прямо из текста «Слова».
Первый — фраза «Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют славу Святославлю, кают князя Игоря…». Греки помещены в этом перечне на очень уж заурядное место — между мало значившими для Руси и в культурном, и в политическом смысле венецианцами и моравами. Естественно ли это? Поэт знал, что пишет, отдавал себе отчет в каждом слове; и, рассматривая этот отрывок, я не исключаю, что создан он в первую очередь для того, чтобы хоть однажды, хоть символически, задвинуть в «обыкновенные» тех самых греков, культурное превосходство которых Автор осознавал и считал, быть может, — при всей оправданности и необходимости влияния Византии на Русь, — несколько обидным для своей страны… Он свел в этом фрагменте некие психологические «счеты» с теми, от кого Русская земля тогда еще культурно зависела. По-человечески очень понятный прием.
Второй аргумент — УМОЛЧАНИЕ о важных событиях, происходивших именно тогда, когда создавалось «Слово».
В том же 1185-ом году, когда состоялся тот самый поход Игоря, на Дунае вспыхнуло болгарское восстание против Византии, покорившей Болгарское царство в начале 11-го столетия. Эта война, длившаяся семнадцать лет, закончилась торжеством болгар и образованием второго Болгарского царства, которое просуществовало вплоть до турецкого нашествия в 14-ом веке. Поэт вряд ли мог не слышать ничего о том, что происходило в столь символичном для него краю; и полное игнорирование им в поэме этих событий и самой Болгарии — при том, что вообще-то в «Слове» поименованы многие народы, — мне случайным не кажется. Я думаю, знать-то он об этом прекрасно знал, но ему претила мысль о чьем-то чужом — греческом или болгарском, — царстве на Дунае и в его «Трояновых» окрестностях, ибо ПО МЕЧТЕ, МЕТАФОРИЧЕСКИ он вбирал эти края в расширенно понимаемую «Русскую землю». Тема Дуная у него сродни идеологизируемым размышлениям «православных романтиков» 19-го столетия о Константинополе и Босфоре.
Всё это, конечно, — повторю и подчеркну, — именно ПО МЕЧТЕ и МЕТАФОРИЧЕСКИ. Едва ли Автор желал похода русских в византийские или чьи-то еще владения на Дунае с целью их захвата, да и не думаю, чтобы он считал это осуществимым. Но дунайские края казались ему землей, которая сама жаждет единения с его Русью, тоскует о «разлуке» с ней и живо откликается на её невзгоду и боль.
Я не выскажу новой мысли, отметив, что Дунай и прилегающие к нему земли эмоционально противопоставляются поэтом Крыму, Каяле, Дону и земле Половецкой, «незнаемой», полной опасных соблазнов и таящей угрозу. Об это писал А. К. Югов. И действительно, если готские девы в Крыму поют, празднуя поражение русских, то Дунай дает исчерпывающую антитезу: «девицы на Дунае», поющие от радости после избавления Игоря от плена. И если в самой природе «земли незнаемой» еще перед битвой чувствуется нагнетаемое предвестие пагубы, то Дунай, «слыша» русскую кручину («На Дунаи Ярославнын глас ся слышит…»), метафорически дает силу и спасение.
Надо сказать, что женское начало в «Слове» хотя и очень присутствует, но оно подается как защищаемое, а не защищающее: русские жены, скорбящие о возлюбленных, сама Русская земля, стонущая и плачущая. Плач Ярославны — единственный фрагмент поэмы, в котором эта тенденция нарушается и перед нами встает характерный скорее для православной культуры образ «заступницы». Ярославна (сивмолизирующая здесь, на мой взгляд, именно Русскую ЗЕМЛЮ, плач которой «подхватывает») риторически воззвав к трем остальным стихиям — ВОДЕ (Днепру), ОГНЮ (Солнцу) и ВОЗДУХУ (ветру), — объединившись с ними в некую «мировую целостность» (единство четырех стихий) и черпнув силы у «слышащего» её Дуная, тем самым обретает «чудесное могущество» и помогает Игорю разбить оковы плена. Ведь побег князя изображен сразу же вслед за плачем: метафизически именно Ярославна «вызволяет» любимого.
Кроме того, после этого плача-воззвания и благодаря ему чары «земли Половецкой», в первой части поэмы очень желанной для Игоря, теряют силу.
«Девица», упоминаемая в диалоге Гзака с Кончаком, — мне кажется, не только дочь этого последнего: она олицетворяет «незнаемую», крымско-донскую землю, ранее столь манившую… Но теперь она уже не завораживает Игоря, он устремляется на Русь, причем на Русь, которая в данном случае метафорически (вспомним девиц, поющих на Дунае, чьи голоса доносятся до Киева) вбирает в себя противопоставляемую Половецкой «знаемую землю». «Троянову» землю, из которой в древности было заимствовано христианство и связь с которой давало сознание римской, блистательно-державной преемственности.
Вот, если вкратце, настойчиво акцентируемая идеологическая линия автора «Слова»: романтизация древнего христианства своей страны и высвечивание еще более древней связи ее с Траяновой вселенской империей.
