Пытаясь истолковать воспеваемые в поэме не входящие в православную систему понятий имена, мы обязаны соблюсти несколько условий. Вот они.
Во-первых, наша модель должна как-то увязываться с христианским в целом (что было показано) контекстом «Слова».
Во-вторых, религиозное мировоззрение, к которому эти термины относятся, должно иметь некий единый (и при этом не этнически славянский) исток, к которому возможно было бы возвести всю обсуждаемую лексику.
В-третьих, мы должны удовлетворительно объяснить, почему эти имена забыты народом, при том, что с ними еще в 12-ом веке связывалась для некоторых людей некая живая, сильная и вызывавшая поэтические порывы идеология.
В-четвертых, гипотеза о том, откуда и когда пришла к восточным славянам система мировоззрения, содержащая эту совокупность имен, должна быть логичной геополитически. Иными словами, заимствование этой системы надо объяснить влиянием тех, с кем славяне в определенные моменты своей истории действительно соприкасались и тесно контактировали, а не тех, кто был — во всяком случае, в исторически обозримые времена, — чрезвычайно далек от них.
В-пятых, надо дать этимологически правдоподобную модель того, к какому прототипу восходит каждое из имен и каким образом могла произойти их постепенная фонетическая модификация — вплоть до знакомого нам звучания.
Наконец, в-шестых, желательно, чтобы наша модель содержала хотя бы частичное объяснение тех летописных странностей, которые мы упоминали в предыдущей главе.
Все перечисленные условия будут соблюдены, на мой взгляд, только в том случае, если мы предположим, что за этими загадочными именами стоит некая раннесредневековая, заимствованная когда-то еще из Рима, но обособившаяся от метрополии и успевшая за века сильно фольклоризоваться форма ХРИСТИАНСТВА.
Эта точка зрения может, конечно, показаться парадоксальной. Она противоречит не только нашим привычным представлениям, но, казалось бы, и всем литературно-историческим данным. Тем не менее, мы видели уже, насколько легендарен по характеру летописный рассказ о «Владимировом пантеоне». Поучения же, в которых отдельные из интересующих нас имен фигурируют в качестве «языческих», написаны людьми едва ли компетентными в вопросах народных верований — тем более, что среди церковной интеллигенции было тогда немало болгар. К тому же, и летописный, и дидактический материал, дошедший до нас, относится (кроме отдельных фрагментов) самое раннее к началу 12-го столетия, то есть через век с лишним после той религиозной реформы (реформой это было в любом случае), которая произошла при Владимире. За век с лишним многое может забыться начисто либо исказиться в воспоминаниях — особенно в эпоху, когда средств массовой информации не было и даже элементарно грамотные люди (не говоря уж о начитанных) составляли меньшинство. Поэтому не стоит переоценивать информированность церковных писателей о предмете, который вряд ли их сколько-нибудь занимал сам по себе (они же не были ни историками, ни фольклористами, ни этнографами).
Итак, что же конкретно я предполагаю? По моей версии, первое приобщение основной части восточных славян к христианству произошло в IV-V-м столетии или, самое позднее, в VI-м. Христианская вера была заимствована ими из Рима или из еще латиноязычной Византии. Постепенно, в силу геополитических обстоятельств — нашествий с востока и общей относительной отдаленности от метрополии (но разбор этих обстоятельств явился бы отдельной темой, за которую я пока не возьмусь), — религиозная и культурная жизнь славян в значительной мере обособилась, и христианство у них обрело много характеристик, превративших его практически в отдельную конфессию, очень архаичную по укладу и с более ощутимыми, чем в Византии, пережитками язычества — так что для православных в IX-X-ом веках это было уже ересью.
В рамках этой гипотезы я считаю таинственные имена из «Слова» непривычно для нас звучащими ХРИСТИАНСКИМИ терминами.
Прежде всего, попробуем разобраться в том, кто такой Хорс. Вот — цитирую полностью (здесь это важно) вторую часть отрывка о Всеславе Полоцком: «… Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше. а сам в ночи волком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, великому ХОРСОВИ волком путь прерыскаше. Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи, в колоколы, а он в Кыеве звон слыша. Аще и веща душа в дерзе теле, но часто беды страдаше. Тому вещеи Боян и первое припевку, смысленыи, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю (или пытцю — это не решено) горазду суда Божиа не минути…».
Считать Хорса неким «солнечным божеством» довольно многих побуждает это «прерыскивание пути»: Всеслав настолько быстр, что своими «перелетами» из города в город якобы опережает движение солнца. Но, во-первых, состязаться в быстроте с солнцем было бы естественнее в дневное время; а во-вторых, даже если допустить, что имеется в виду «достиг Тмутороканя раньше, чем солнце успело взойти», то тогда почему «прерыскал»? Этот глагол означает не «опередить», а скорее «встать на пути», «пойти наперекор». Наконец, «Божий суд» в конце отрывка свидетельствует о том, что основной смысл здесь — нравственный; и важно Автору не описать конкретное тмутороканское приключение князя (оно является только примером, образом), а высказаться об участи и душе Всеслава, который был очень дорог ему (вспомним фразу «за землю Русскую, за жизнь Всеславлю» в другом месте поэмы).
Что же может броситься в глаза в этом фрагменте? Что, по сути дела, говорит поэт о Всеславе? Людей судил… суда Божия не миновать… Судил — судим будет… Ассоциация сразу приводит к евангельской антитезе: «не судите, да не будете судимы».
Иными словами: ПУТЬ Всеслава противоречит ПУТИ предписанному.
Дальше: «…в ночи волком»… Это не однозначно отрицательная метафора: с волком сравнивается и Овлур, помогающий Игорю бежать. «Чудесный помощник», словно в хорошо известной сказке, у которой, видимо, был древний народный прототип… Вместе с тем, если подумать о том, кому обычно и традиционно противопоставляется волк, то легко и естественно всплывает образ АГНЦА.
Вслед за этим — заутреня и святая София. Это в связи со Всеславом уместно: он не был язычником. Даже в тексте ПВЛ ему, вызволенному народом из киевского «поруба», приписывается фраза: «О кресте честныи! Понеже к тобе веровах, избави мя от рова сего».
Потом сказано о вещей душе и страдании. Если задуматься о том, для какой традиции характерна идея расплаты страдальчеством за способность к духовным прозрениям, то все ассоциации ведут к Библии. И, надо сказать, это, вкупе с «людем судяше, князем грады рядяше», заставляет вспомнить Достоевского и созданные им трагические образы «человекобожествующих» героев, берущих на себя, по его мысли, то, что одному Богу под стать.
Так кому же Всеслав «прерыскал путь»?
Если вернуться к вопросу мировоззрения поэта, то совмещать несовместимое (христианство и идолов) он не взялся бы; но что, если он испытывал романтический интерес к древней, народной форме той религии, которую исповедовал сам?
Мне давно казалось поразительным совпадение трех согласных Х-Р-С, включая их очередность, в именах «Хорс» и «Христос». Я понимал, что стихийная модификация второго из слов в первое едва ли могла бы произойти: это не согласуется с закономерностями фонетики. Правда, пишется имя «Хорс» по-разному в ПВЛ и в «Слове»: у Нестора — «Хърсъ», а в поэме «Хръс(ови)». Впору подумать, что Автор этим орфографическим приемом сознательно пытается «породнить» два термина; дело, однако, в том, что для «Слова» такое написание вообще очень характерно: «влъком», «връже», «млънии» и т. д. Иными словами — гласный звук иногда подразумевается, не фиксируясь буквой. Такая орфографическая тенденция могла появиться когда-то очень давно под влиянием семитского письма, в котором она обычна (гласные звуки часто обозначаются специальными огласовками)… Как бы то ни было, многими не слишком утонченно грамотными людьми написанное таким образом «Хръсъ» читалось, я думаю, иногда как «Хорс», а в иных случаях почти как первый слог имени «Христос»; и это, возможно, несколько сблизило в восприятии многих два термина.
Но ПРЕВРАТИТЬСЯ «Христос» в «Хорса» всё же не мог бы, не будь некоего смыслового фактора, подтолкнувшего к этому. На мой взгляд, в эпоху предполагаемого мною раннесредневекового христианства славяне, желая разнообразить речь (как, впрочем, и все народы), пользовались, наряду с основными религиозными именованиями, ещё и «заменителями». А эти последние очень часто формируются на топонимической основе: так, Юлиан Отступник в своей знаменитой фразе назвал Иисуса Христа «Галилеянином», общеизвестное же благодаря Булгакову «Ноцри» — это «Назареянин» (Назарет по-древнееврейски и на современном иврите — «Нацерет» или «Нацрат», а христианство — «нацрут»). Так вот, поскольку ближайшим для славян краем христианской империи — Византии (которая, даже если с течением времени и возникли конфессиональные расхождения, всё же не могла не восприниматься психологически даже и тогда как «метрополия»), — был Крым, а крупнейшим городом там был Херсонес, я предполагаю, что славяне усвоили когда-то привычку иносказательно именовать Христа КОРСунским (ХОРСунским) богом, и это постепенно усеклось до краткого «Хорс» (подобно сокращению «Спаситель» — «Спас»).
Надо сказать, что только христианская трактовка Хорса может дать убедительное объяснение фразы из «Беседы трех святителей».
«Беседа» — подобно «Хронографу», — произведение дидактическое, целью которого было создание некоей непротиворечивой картины мира, способной в той или иной мере объяснить читателю в том числе и уже малознакомые огромному большинству (в православные времена), но еще пребывавшие кое-где на слуху термины и имена. Им надо было «дать место» во вселенной, не нарушая при этом религиозных принципов православия. И вот мы видим фразу: «… два ангела громная есть, елленский старец Перун и ХОРС ЖИДОВИН, два есть ангела молниина…» (ангелы — бегло отметим, — бывали, по средневековым представлениям, не только добрые и не только у Бога). Я думаю, что книжник относительно позднего периода интуитивно и произвольно сблизил здесь Перуна и Хорса — фигуры из совершенно разных систем, — потому, что и в ПВЛ (в т. н. «пантеоне»), и в двух поучениях (в «Паисиевом сборнике» и в «Слове некоего христолюбца») они появляются рядом. Далее, понятна логика, руководствуясь которою он отождествил Перуна с Зевсом (елленский старец).
Но почему Хорса, не зная толком, кто это такой, он назвал «жидовином»? У меня напрашивается лишь одно правдоподобное объяснение. Я предполагаю, что в течение какого-то времени русская церковная интеллигенция отчасти имела возможность знакомиться с некоторыми фрагментами того, что писали в Хазарии. Иудаизированная хазарская верхушка не могла обойтись без литературы, пусть эта последняя до нас и не дошла. Так вот, в любой стране и на любом оснащенном письменностью языке, наряду со священными текстами, должны были иметься и какие-то описания окружающих стран, народов и их обычаев. И что, если был попавшийся на глаза русскому книжнику хазарский текст века VIII-IX-го, описывавший восточных славян и их обычаи и содержавший фразу «они поклоняются незаконнорожденному иудею, называя его Хорсом» — или что-то вроде этого (согласно иудейской традиции, Иисус — сын Марии и римского легионера)… Прочитавший эту фразу русский церковный человек именно из такой фразы мог извлечь «национальный» эпитет, который мы видим.
Теперь посмотрим, кем может быть дважды упомянутый в «Слове» Дажбог (Даждьбог).
Первая христианская ассоциация в связи с этим именем всплывает, когда читаем (в конце отрывка об Олеге Святославиче) «… погибашет жизнь (достояние) ДажДЬбожа внука…». Это «даждь» перекликается с «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Вчитавшись в «Слово» и прочувствовав стиль поэта, можно с уверенностью сказать, что он был вполне способен использовать здесь сознательную «игру слов». Божество естественно воспринимается в том числе как ПОДАТЕЛЬ благ, и такое стилизованное именование тем более уместно во фразе о погибающем достоянии.
Во втором отрывке, где есть это имя («Встала обида в силах Дажбожа внука…») интересно то, что вскоре здесь сказано: «… а погании со всех стран прихождаху с победами на землю Рускую». Уже зафиксированное нами ранее противопоставление: внуки Дажбога — «поганые». Интерпретируя слово «внук» как «чадо», поставим вопрос: чьи чада могут естественнее всего противопоставляться «язычникам»?
Далее, надо отметить, что в обоих фрагментах подчеркивается некое присущее Дажбогу наличие «внуков» (чад), то есть дистанцированное ОТЦОВСТВО. Всё это вместе — если предполагать в воспетых Автором загадочных именах архаическую христианскую терминологию, — приводит к мысли о том, что слово «Дажбог» было отличительным именованием Бога-Отца. Этимологическую «зацепку», позволяющую выдвинуть гипотезу о происхождении этого имени, дает обозначающий именно первое лицо Троицы латинский двучлен «Deus Sabaoth» («Саваоф» — от древнееврейского «Цваот», — «Бог воинств»). При всей непохожести славянского слова на его предполагаемый прототип, фонетически такая модификация закономерна. Славянские языки не любят рядом стоящие гласные и обычно ужимают их до одной («януарий» — «январь»). Поэтому длинный чужеязычный (что фонетической сохранности в устах простонародья не способствует) термин должен был довольно быстро превратиться в некое «Десабот» или, скорее, «Дасабот» (в славянской речи, в начальных слогах слов, «Е» нередко преобразуется в «А»: Евдокия — Авдотья, Елена — Алёна, и т. д.). Далее, перерождение «С» в «Ж» для славянской фонетики очень типично («русый» — «рыжий»), а замена «Т» на «Г» (и в итоге окончание, звучащее как «бог») — скорее всего, результат народно-этимологического «псевдоосмысления» массами непонятного им по исходному значению иноязычного имени. Точно так же во времена гораздо более поздние «Стокгольм» превратили в «Стекольну» (причем дьяки, люди грамотные…). Если так, то «Даж» стало восприниматься в качестве как бы «имени собственного».
Надо подчеркнуть, что модификации эти, по моей мысли, происходили не «вдруг», а очень и очень постепенно, поскольку я отношу первое заимствование восточными славянами христианства к эпохе достаточно отдаленной.
Этот термин в православные времена забылся народом в своем исходном значении, но ассоциации, связанные с ним, — в той мере, в коей он пережиточно оставался «на слуху», — были положительны (в отличие от того, что произошло с Перуном). Мы видим это имя, адаптированное к «древней истории», в Хронографе. Далее, в одной украинской свадебной песне, единственном фольклорном произведении, в котором звучит элемент этой интересующей нас лексики, Дажбог — некто «замыкающий зиму» и «отмыкающий лето». Наконец, в украинских и польских документах сохранились свидетельства того, что это слово подчас, хотя и редко, использовалось в качестве человеческого имени. Здесь, я полагаю, сказалось влияние Хронографа; само же имя могло быть осмыслено как «данный Богом» и явиться калькой с греческого «Дорофей» — подобно тому, как «Богдан» (идентичный по смыслу перевертыш) — калька с «Феодора». Это тем более правдоподобно, что на Украине имя «Дорофей» («Дорош») было в средние века очень ходким.
Если данная гипотеза верна, то «Дажбожий внук» в «Слове» — это просто «Божье чадо»: выражение, в христианском мире достаточно принятое.
Что касается имени «Стрибог», то, если искать христианское истолкование, ассоциация «ветры — Стрибожи внуци» довольно естественно приводит к евангельскому «Дух дышет, где захочет» и, стало быть, к третьей ипостаси Троицы. Конечно, тогда надо объяснить, как длинное «Spiritus Sanctus» переродилось в краткое «Стри» — прежде чем постепенно (под влиянием «Дажбога») оснастилось в простонародных устах «смысловым» довеском. Дело, однако, в том, что народное «усечение» имен в славянской речи, да и в любой иной, вполне бытовало («Спаситель» — Спас»), а пример сокращения громоздкого двучлена до минимума дает нам, например, обиходное «Питер» вместо «Санкт-Петербург». Фонетически же модификация «Спири» — «Стри» представляется правдоподобной по двум причинам. Во-первых, звукосочетания «п-X-р» (или «с-п-X-р») и «с-т-р-X» (X — гласный звук) взаимозаменяемы. Это иллюстрируется и такими парами, как «встречный-поперечный» и «перепел-стрепет» (два названия на одной и той же звукоподражательной основе), и тем, что в румынской «низшей» мифологии есть аналогичные по значению персонажи «СПИРИдуш» и «СТРИгой». Не будем вдаваться в их смысл, нам важно в данном случае звучание. Во-вторых, славянская речь тяготеет к звукосочетанию «СТР» и фонетически, можно сказать, «предпочитает» его (например, если по-английски «spurt», то по-русски, соответственно, «струя»»).
Теперь будем разбираться с именем «Велес». Я уже отмечал неестественность «функционального» эпитета «скотий бог», особенно в дипломатическом документе. Это побуждает предположить, что данный эпитет — ЗАМЕНА некоего иного, который почему-то не устраивал переводчика либо переписчика договорного текста. Далее, мы знаем, что в так называемом «пантеоне» Велеса-Волоса нет, и надо понять, почему. Сколь бы легендарным ни было предание, должна быть, наверное, определенная логика в наличии там одних имен и отсутствии других: если, допустим, этот перечень списан с текста указа языческих времен о том, чьи культы одобрить, то имена там были реальные…
И я предлагаю следующее объяснение. «Велес»-«Волос» — это усеченное «Властитель», то есть иносказательно «Бог». В любой религии используют ряд иносказаний такого плана («Творец», «Создатель» и т. д.), поскольку верующие не любят теребить без надобности основные имена объектов культа. В словаре Даля приводятся диалектные нарицательные формы, идентичные интересующим нас: «волос» — это «власть» или усеченное старинное «волостель», а «велес» — «указчик». Последнее, правда, обычно произносилось с оттенком иронии, но, во-первых, термин мог, за давностью и ненадобностью, психологически «снизиться», во-вторых же, «царь и бог» — тоже ироническое выражение, а термины в нем, тем не менее, «высокие». Насчет же «скотьего бога» — я думаю, в православные времена некий переписчик текста, не зная, что обозначало когда-то слово «Волос», и считая его чем-то языческим, «благочестиво» заменил этим «пастушеским» эпитетом стоявшее в подлиннике «ПАСТЫРЬ».
С предложенной трактовкой Велеса-Волоса хорошо согласуется то, что в договоре Игоря он не упоминается. Если в договорах Олега и Святослава фигурирует пара «Перун и Волос» (т.е., я думаю, соответственно варяжский и славянский объекты поклонения), то здесь — «Бог и Перун». Дело в том, что в данном случае византийские послы, будучи в Киеве, могли разобраться в том, кто такой Велес-Волос и в кого на самом деле (пусть даже в еретическом оформлении) веруют восточные славяне; и, являясь представителями победившей стороны (как бы ни приукрашивался летописью второй поход Игоря, текст договора выдает поражение), они могли настоять и на более «правильном» термине, и на иной очередности именований, нежели в двух других случаях.
Из всех фактических материалов, собранных исследователями о Волосе-Велесе (если не считать зыбких реконструкций), самый достоверный момент связывает его именно с библейско-христианской культурной сферой. Дело в том, что этнографы зафиксировали в некоторых районах крестьянский обычай не дожинать до края поля и называть недожатую полосу «волотью» или «Волосовым краем» («бородкой», но это аналогично «бордюру», тоже означающему «край»). А это едва ли может не восходить к библейской заповеди «А когда будете жать жатву на земле вашей, НЕ ДОЖИНАЙ ДО КРАЯ ПОЛЯ ТВОЕГО и опавшего при жатве твоей не подбирай. И виноградника твоего не обирай дочиста, и оставшихся отдельных ягод в винограднике не подбирай: бедному и пришельцу оставь их. Я Господь Бог ваш» (книга «Левит», гл. 19, ст. 9-10).
В «Слове» же, на мой взгляд, Боян именуется «Божьим чадом» — в том числе потому, что ему приписывается отчасти пророческое начало (см. «припевку» Всеславу).
Если эта трактовка четырех имен верна, то получается, что поэт хотел своеобразно «примирить» и символически соединить древнее, принятое когда-то из Рима, фольклоризованное и ставшее, по меркам вселенской церкви, еретическим восточнославянское христианство с тем греко-византийским православием, которое он, безусловно (судя по святой Софии, Богородице и «аминю»), исповедовал… Не для того ли Хорс помещен рядом с полоцкими софийскими колоколами?… Фраза о том, что повесть будет написана «старыми словесы», может означать — в духе некоего раннехристианского эпоса, более ранние образцы которого до нас не дошли.
В следующей части работы мы поговорим подробно о пятом загадочном имени — «Троян», — и благодаря ему попробуем прочувствовать идеологический настрой «Слова». Сейчас я вкратце дополню свою расшифровку четырех имен соображениями о том, что еще из древней восточнославянской терминологии относится, по-видимому, к «хорсианству» — так я условно, для читательского и своего удобства, буду называть эту конфессию.
Фигурирующий в ПВЛ термин «Симаргл» (в Никоновской — «СимарНгл»), в отношении которого ученые до сих пор не пришли к единому мнению, одно это слово или два («Сим и Регл»), я считаю искаженным «семь архангелов». Отметим, что архангелов по-настоящему и в самом деле семь: кроме общеизвестных Гавриила, Рафаила и Михаила имеются еще Уриил, Реуил, Сариил и Иерахмиил. Не все они несли благие функции (среди них есть и «наказующий», и «соблазнитель»), но в раннесредневековом и не рафинированно культурном варианте христианства эти функционально-силовые фигуры (ангел — это «исполнитель», он безлик и функционален, в отличие от языческого божества или христианского святого) могли удостаиваться культового отношения в качестве неделимой семеричной небесной рати.
Далее, загадочные «Род и Рожаница» — это, на мой взгляд, «Родившийся» (Иисус-младенец) и Богородица, «требы» же, т. е. яства, выставляемые им (хлеб, сыр и мед — далеко не те приношения, которые принято было делать «языческим божествам»), были элементом некоего народного «спектакля» на тему странноприимства по отношению к ним, якобы принимавшим облик нищих скитальцев (предания такого типа известны и у православных, и у католиков).
При этом считалось, видимо, что они могут благословить почтивший их дом и, в частности, даровать добрую участь растущим в этом доме детям, и на них в этом смысле, я думаю, перешла более давняя утилитарная практика почитания неких «Судениц», следы которого обнаружены исследователями у южных славян и отчасти у восточных. Если «Рожаницы» иногда в дидактической литературе ставятся во множественное число, это может означать, что в «хорсианстве» бытовало более культовое, нежели в «классических» формах христианства, отношение к Иоанну Крестителю («Купале») и его матери, Елизавете, жене Захарии. Логика такого отношения, при всей его «еретичности», восходит к Евангелию от Луки, в котором о предстоящих рождениях Иоанна и Иисуса возвещается в очень похожем стиле (от Луки, 1, 13-15 и 1, 31-32), придающем этим двоим определенную «параллельность» в восприятии читателя.
Надо сказать, христианская сущность почитания Рода и Рожаницы (или Рожаниц) подтверждается еще и тем, что, согласно некоторым описаниям — в «Слове некоего христолюбца» и в «Слове святого Григория Богословца» (предположительно 11-ый век), — в «рожаничных» действах участвовали в том числе СВЯЩЕННИКИ. Не писатели-«теоретики», далекие от народных верований и способные принять фольклоризованную христианскую практику за языческую, а простые попы, жившие среди народа и знавшие его обычаи… Об этом можно в сжатом виде прочесть в статье: Д. А. Казачкова, «Зарождение и развитие антицерковной идеологии в древней Руси XI в.» («Вопросы истории религии и атеизма», изд-во АН СССР, том 5, 1968).
Наконец, я не первый выскажу мнение (оно уже звучало и упоминается в том числе Б. А. Рыбаковым, который с ним, правда, не согласен) о том, что народное «лель-люли» и сходные припевки («илелю», «алилей» и т. д.) — это модифицированная «аллилуйя». Именно иноязычное слово, тем более аморфное по звучанию, изобилующее гласными, могло в народной речи «растечься» на множество вариантов. Что же касается песенного «ладо» — думаю, что оно восходит к латинскому «lauda» — «славь, хвали» («Te, Deum, LAUDAmus» — один из главных католических гимнов). На тему этих терминов дам ссылку: «Поэзия крестьянских праздников» (изд-во «Советский писатель», Ленинградское отделение, Ленинград, 1970). В этой богатейшей подборке народных песнопений можно найти немало образцов того, что по звучанию явно ассоциируется с «аллилуйей», и того, что нарицательное «ладо» (или «лада») фигурирует в куплетах, параллельные к которым содержат в аналогичном месте восклицание «Слава».
Завершим это отступление и подытожим: «Слово о полку Игореве», в котором ряд «неправославных» имен чествуется поэтом от своего лица и сочетается с его безусловно христианским мировоззрением, дало возможность выдвинуть предположение о том, что эта терминология — при всей своей модифицированности в простонародных устах, — тоже христианская и свидетельствует о гораздо более давнем крещении основной части страны, чем было принято считать. Если так, то забылись эти имена народом потому, что были «растворены» в его сознании постепенно усвоенными православными аналогами.
Далее мы вернемся к тексту «Слова» и, во-первых, поговорим подробно о том, кто такой ТРОЯН, а во-вторых — о проступающих в поэме образе и идее Русской земли.
